Пьер гевар «пистолет эйнштейна»

Воображаю Вашему вниманию рассказ о мире где Франц-Фердинанд не был убит в Сараево.

Как по мне то весьма занимательный взор на историю. Извечный вопрос — имела возможность Европа избежать нацизма?

Пьер Гевар

ПИСТОЛЕТ ЭЙНШТЕЙНА

на данный момент, забрав ручку, я отдаю себе полный отчет в ненужности того, что планирую сделать. И все-таки мне думается, что необходимо записать эти воспоминания. Кроме того в случае если их никто ни при каких обстоятельствах не прочтет и я сам в какой-то точке повествования потеряю памятьоб обрисовываемых событиях.

Кроме того в случае если все это в действительности ни при каких обстоятельствах не происходило.

Меня кличут Отто-Абрам Сизиенталь. Я появился в Глоггнице, что в ста километрах от Вены, где мой папа трудился часовщиком. Я не почувствовал призвания к данной добропорядочной профессии и предпочел изучать историю в столичном университете. Благодарю императору Францу-Иосифу за диплом и стипендию в 1913 году! Год спустя мне повезло еще больше: я последовал за своим научным руководителем Альбрехтом Финнмайером в Линц, и в том месте он возглавил кафедру современной истории.

В Вену я возвратился только три года спустя.

Мою жизнь, как и жизни миллионов вторых людей, радикально поменяло злосчастное 6 февраля 1934 года.

Столетие медлительно тянулось, все больше увязая в денежном кризисе, начавшемся семь лет назад. В это же время, в тот самый сутки — 6 февраля — французский летчик Жорж Гинемер первым совершил перелет через Атлантику. Все пологали, что первым будет фон Рихтгофен, и в Берлине, уже подготавливались праздновать это событие: развесили флажки и бумажные фонарики. В то время, когда пришло известие о лидерстве французов, бедный Альберт так расстроился, что чуть не заболел.

Необыкновенный был человек! Широта его заинтересованностей меня .

Очевидно, на данный момент эту дату не забывают лишь по одной причине: за чемь дней до 6 февраля прошли выборы. В тот самый сутки император назвал имя нового канцлера, от которого ожидали, что он наконец-то отыщет выход из политического кризиса. Франц-Фердинанд определенно уступал в трудолюбии и талантах собственному предшественнику Францу-Иосифу. К тому же кое-какие его взоры внушали опасения.

Сперва новый канцлер поддерживал чехов, но неспешно у него появилась сильная отвращение ко всем славянам, скоро усугубившаяся каким-то зоологическим антисемитизмом. Он с радостью и благосклонно слушал экстремистов, каковые пели ему, что именно славяне либо иудеи находились у истоков кризиса. Как словно бы данный глобальный и летальный кризис не разъяснялся издержками политики свободной торговли!

Так, по крайней мере, казалось лично мне.

Адольф Гитлер совсем меня не интересовал. Он годами отирался среди самой презренной части богемы, пока не нашёл в себе дар оратора. Тогда он сколотил оппозиционеров, а позже, сидя в колонии по окончании попытки политического убийства, кроме того написал книгу «Моя борьба». Казалось бы, книга с таким заглавием обречена на неуспех, а вот поди ж ты!

Звезда Гитлера взошла, по причине того, что он мастерски воспользовался известным приемом — отыскал козла отпущения, в этом случае двуглавого: евреи и славяне. До тех пор пока партия Гитлера была представлена в сейме, все это не имело громадного значения. Но по окончании «тёмной пятницы» 26-го — громадного провала на Будапештской фондовой бирже — пошли волны безработицы, и с каждыми новыми выборами они становились все выше.

6 февраля 1934 года — печальный сутки. Это говорят все, кто его не забывает: вступив в альянс с консерваторами и либералами, при попустительстве императора, он стал канцлером.

Страно, что и Альберт, казалось, не обратил на него внимания. Быть может, он был через чур занят собственными изучения И вдобавок Гинемером. Это было так похоже на Альберта: сейчас яростно бороться за правое дело, а на следующий сутки неожиданно замолчать, погрузившись в глубины собственного могучего мозга.

В тот самый сутки Альберт решил поведать о итогах собственного опыта узкому кругу венских интеллектуалов, подвизавшихся в самых различных областях. Я был в числе приглашенных — частично вследствие того что дружил с Альбертом, благодаря собственному положению, которое занимал на историческом факультете.

Когда я вошел и горничная закрыла за мной дверь, Альберт приветствовал меня фразой, которую не забываю дословно:

— Отто, я уверен, что мы на пути к третьей!

Мне не требуется было задавать вопросы, что он имеет в виду. Я знал,что он намекает на третью Нобелевскую премию.

— Посмотри на эти часы, — продолжал Альберт, не позаботившись представить меня собравшимся гостям, с большинством из которых я, действительно, и без того был знаком.

К примеру, с Фрейдом — доктором, пробовавшим разбирать человеческий мозг. Еще в том месте был один итальянец. В первый раз я встретил его годом ранее на конференции в Триесте: он сконструировал в университетской лаборатории штуку, которую именовал ядерным котлом. Как же его кликали? Фермо?

Нет, Ферми!Находились на мероприятии и другие научные светила, и журналисты и художники. Но Альберт, казалось, забыл об их существовании и настаивал, дабы я сосредоточился на часах с маятником, установленных на скамейке рядом с чем-то, накрытым куском ветхой материи. Часы казались самыми обычными, разве что трудились на ядерной энергии, чем, быть может, и разъяснялось присутствие тут итальянца.

Сейчас, как я слышал, и в Вене велись опыты по созданию ядерного реактора, а итальянец трудился консультантом. В случае если я верно не забываю, реактор Ферми — да, как раз так кликали этого человека — потребовал места не меньше, чем плавательный бассейн, а передо мною были всего лишь маленькие часы. Я терпеливо ожидал.

Знал, что Альберт обожает пошутить. Но на данный момент он мне казался в полной мере важным.

— День назад эти часы и вторые — их правильная копия — были установлены совершенно верно так же, как на данный момент, в присутствии господина Закариуса, часовщика его величества императора, и доктора Думмлибе, что любезно дал согласие опечатать эти двое часов.

Два упомянутых Альбертом человека поднялись и раскланялись. Закариус приветствовал меня дружелюбной ухмылкой — он был учеником моего отца. Мне стало любопытно и тревожно.

Все происходящее напоминало фокус в варьете.

— А вот и пара! — заявил отечественный хозяин, как мне показалось, достаточно фривольным тоном, срывая ткань со вторых часов. Они смотрелись правильной копией первых, разве что на 180 секунд торопились.

Альберт призвал всех обратить на данный факт особенное внимание. Затем Фрейд увидел, что, вообще-то, у него имеется чем заняться, но дотянулся записную книжку и записал пара строчек. Незнакомый мне человек в военной форме выразил удивление тем, что часы, изготовленные господином Закариусом, стали спешить за таковой маленький период.

Часовщик императорского двора со злобой ответил, что его часы сроду не Офицер возразил, что, но же Кто-то поднялся и вышел, не простившись. Альберт постучал кусочком металла по краю скамьи, дабы призвать гостей к тишине:

— Очевидно, часы господина Закариуса замечательно отлажены. Легко вторые часы — на 180 секунд в будущем.Перед вами подтверждение того, что путешествие в будущее в полной мере вероятно при наличии нужной для этого энергии.

Это сообщение было встречено гробовым молчанием. После этого последовала буря протестов. Я сам укорил Альберта в том, что он, по всей видимости, спутал 6 февраля с 1 апреля, и ушел, хлопнув дверью.

Думаю, не я один так поступил. Не нужно забывать, что все мы были обеспокоены приходом к власти Гитлера и тем, во что это имело возможность вылиться.

Время летело скоро. Опоздали мы посмотреть назад, как Франц-Фердинанд ввел Июльские законы, и Альберт уехал в Париж. Он отозвался на приглашение президента Перго (лишь французы способны сделать писателя президентом!) и принял кафедру сравнительно не так давно скончавшейся госпожа Кюри.

Я опоздал с ним повидаться до отъезда.

Что касается меня, то, не обращая внимания на Июльские законы, я старался держаться. Будучи иудеем, уступил собственный место заведующего кафедрой современной истории венгру. Отныне просматривать лекции в университете были в праве лишь австрийцы нееврейского происхождения, чехи и мадьяры.

Однако я наслаждался и от преподавания истории в старших классах школы.

Позже вышел Майский декрет 1936 года: тогда как во Франции победили социалисты и в том месте обеспечивали равные права жителям и этническим французам отдаленных колоний, а Дакар сделали чуть ли не второй столицей, среди подданных Австро-Венгрии усиливалось неравенство. Как и многим вторым, мне было нужно согласиться с запретом на преподавание где бы то ни было и удовлетвориться местом клерка в муниципальном архиве.

Многие мои бывшие сотрудники предпочли изгнание, но я был через чур привязан к ее родителям и Эмме, дабы уехать окончательно. Во второй половине 30-ых годов двадцатого века нас лишили кроме того права быть национальными служащими, и начались по-настоящему тяжёлые времена. К тому же показались группировки «молодых арийцев».

Тогда-то на меня и вышло Сопротивление. Я знал о существовании Ассоциации помощи жертвам преследований, но предпочитал держаться от них подальше. Контакты с таковой организацией имели возможность применять для подтверждения обвинений, предъявляемых иудеям властями.

Однако я дал согласие сотрудничать — хотя бы чтобы иметь возможность покинуть страну, в случае если станет совсем тяжко.

Как раз тогда я взял письмо от Альберта, что кликал меня в Париж: с отъездом многих учителей в новые университеты Африки либо Индокитая открылись вакансии, а следовательно, и возможности занимательной работы во Франции. Еще Альберт просил меня привезти ему кое-какие бумаги, каковые он оставил в университете, — в шкафу.

Это письмо еще раз напомнило мне о том, как очень многое изменилось сейчас для людей моей национальности. Я ни при каких обстоятельствах по-настоящему не чувствовал себя иудеем, пока меня не лишили права преподавать. Более того, мой паспорт сейчас был покалечен огромным красным штампом, что к тому же приходилось показывать чуть ли не на каждом углу. Не говоря уж о ношении желтой звезды на одежде, необходимом с 1938 года.

В то время, когда я отправился в университет за бумагами Альберта, стало известно, что мне не разрещаеться входить в кое-какие учреждения. Думаю, как раз в данный сутки я по окончании продолжительной апатии наконец понял полностью степень собственного унижения и сделал вывод, что обязан что-нибудь сделать, дабы это правительство не стёрло с лица земли нас всех. Как прекрасно я запомнил ворота, через каковые прежде входил столько раз, и полицейского, участника партии, брезгливо вернувшего мне мой паспорт!

Он дал совет убираться подобру-поздорову, пока не нагрянули «юные арийцы». Эти молодчики частенько насмехались на улицах над иудеями — бывшими служащими и преподавателями. Бывали и случаи избиения.

Прохожие, в большинстве случаев, оставались совсем бесстрастными, а милицейский, в то время, когда оказались, только разгоняли нападавших, но ни при каких обстоятельствах их не арестовывали.

В тот самый вечер я решил зайти к Рольфу и Гертруде Оппенгейм. Мы были с ними сотрудниками, практически приятелями. Действительно, по окончании того, как меня выгнали из университета, я их не видел.

Но они неизменно так восхищались Альбертом, что, само собой разумеется, не откажутся ему оказать помощь.

Они жили в том месте же, в маленькой квартирке на Франц-Иосиф-штрассе. Стоя перед их дверью, я почувствовал стыд за собственную ветхую, чиненую-перечиненую старые туфли и одежду. Внезапно показалось, что от меня уже исходит запущенности и запах бедности, что раньше мне самому был так ужасен в других.

Я позвонил. Новая, незнакомая мне прислуга открыла дверь. Из глубины квартиры доносились голоса и музыка — одна из прекрасных песен Шуберта. У них очевидно гости.

Я не своевременно. Женщина с отвращением взглянуть на мою карточку и поморщилась:

— Вряд ли хозяин

Но хозяин вышел ко мне. Рольф изменился с того времени, как я ушел из университета и мы прекратили видеться. Он постарел и растолстел.

Очевидно, я также был уже не тот, что двадцать лет назад, в необычном 1916-м, в то время, когда мы совместно объехали пол-Европы.

Рольф не был рад, встретившись со мной. Он изобразил кислую ухмылку и, перед тем как закрыть за мной дверь, кинул тревожный взор на лестницу. Совершил меня не в помещение, откуда доносилась музыка, а в подобие кладовой, где, возможно, рассчитывался с посыльными либо договаривался с рабочими по поводу ремонта. Было нужно скоро изложить цель собственного визита. Я опоздал договорить, а его лицо уже болезненно скривилось. В дальней комнате небольшими жемчужинами рассыпался хохот.

Мне показалось, что я слышу голос Гертруды.

Рольф набрался воздуха:

— Нет, Отто, ничем не могу оказать помощь. Действительно, не могу.

Именно сейчас я увидел у него на лацкане значок участника партии, прикрытый носовым платком, торчавшим из нагрудного кармана.

— Осознаю, — сообщил я разочарованно. — Как Гертруда?

— Благодарю, прекрасно. Она занимается гостями.

Ничего не спросив о моей семье и не сообщив положенных в таких случаях вежливых фраз, Рольф забрал меня за локоть и повел к выходу. Я вышел, и он бережно закрыл дверь.

Меня чуть не стошнило.

Само собой разумеется, я имел возможность бы отказаться от данной выдумки и написать Альберту, что бумаги пропали. Но сам не знаю, из-за чего внезапно добыть их мне показалось крайне важным. Я ходил молить о помощи еще к двум бывшим сотрудникам: один из них отказал, со страхом потирая руки, а второй меня на улицу, перед тем как я успел растолковать, для чего пришел.

Итак, я обратился в Сопротивление. Сперва меня встретили прохладно — у Альберта была вызывающая большие сомнения репутация, а я лишь примкнул. Да, они оценили, что Альберт не стал работать на новый режим а также не помышлял об этом, но злились на него за то, что он, полностью отдавшись своим научным изучениям, не занял более активную позицию в оценке политического курса, проводимого императором.

В первый раз о бумагах Альберта я упомянул на собрании, состоявшемся по окончании речи Гитлера в Зальцбурге, в которой он предельно светло обозначил собственные намерения: очистить Австро-Венгрию от иудеев и свести к минимуму славянское население.

— Само собой очевидно, — грохотал он, — арийцы — не дикари! — И давал слово лично проследить, дабы эмиграция иудеев проводилась с соблюдением уважения к законности и правам человека. И основное — «без применения насилия». Как словно бы само по себе изгнание людей с их отчизны таковым не являлось.

Исаак Левински, координатор отечественного сектора, поднялся в позу, и мою просьбу отклонили. Но, уходя с собрания, я услышал позади шаги. Меня догоняла юная дама, которую я увидел раньше.

Я остановился и подождал ее.

— Что это за бумаги вы желаете передать господину Эйнштейну? Думается, вы вычисляете их крайне важными для отечественного дела?

Она мало запыхалась а также не представилась, перед тем как заговорить. В то время, когда я спросил, с кем имею часть, она спохватилась:

— Простите. Я графиня Эстер Эгерхази.

— Вы еврейка?

— Разве в обязательном порядке быть иудеем, дабы бороться за справедливость?

Я не смог сдержать ухмылку — эта реплика показалась мне пара театральной. Она также улыбнулась. Какая шикарная дама была эта Эстер!

Мало за тридцать, с молочно-белой кожей и громадными миндалевидными, легко подведенными глазами, угольно-тёмными волосами, собранными в пучок, лежавший на шее. Волосы оставляли открытыми мочки ушей с жемчужинами сережек.

— Я могу вам оказать помощь.

— Простите?

Глядя на Эстер, я на мгновение совсем забыл о собственном деле, но ее предложение вернуло меня к жёсткой действительности. Какой печальный контраст: она — элегантная, надушенная юная аристократка и я — нечистый опустившийся бродяга, в которого превратился за последние годы.

— Я могу вам оказать помощь, — повторила она. — Я ходила на ваши лекции.

— Вы желаете сообщить, на занятия в школе?

— Нет, на университетские лекции. Я старше, чем кажусь. И могу пробраться куда угодно.

Если вы совершенно верно сообщите, что ищете, я это дотянусь и передам вам.

Я колебался. Имперская тайная полиция умела трудиться. Была громадна возможность, что Эстер их агент и по сей день делает задание — выведать у меня, что именно так пытается вернуть Альберт.

Да линия с ним! Я бы пожертвовал чем угодно, только бы еще раз появляться с ней тет-а-тет. Исходя из этого я детально обрисовал Эстер, как выглядят бумаги и где их искать.

Прошла семь дней. Меня терзало нетерпение. Эмма легко поверила, что оно разъясняется только поручением, которое мне дал Альберт.

В назначенный сутки я встретился с Эстер. Она с опаской передала мне пакет, бережно завернутый в коричневую бумагу, и мы пошли по улице, как будто бы прогуливаясь.

— Вы собираетесь встретиться с господином Эйнштейном? — невинно спросила она, и я не решился ответить «да», по причине того, что внезапно отыскал в памяти, что обязан держать мою поездку в секрете.

— Нет-нет, — пробормотал я. — Я их ему.

— Я имела возможность бы

— Имели возможность бы что?

— Ничего, забудьте. Легко моего мужа именно прописали секретарем консульства в Париже, и я имела возможность бы взять на себя

— Громадное благодарю, но это доставит вам через чур много хлопот.

Идея о ее муже была мне ненавистна. Но я осознал, что у меня будет шанс увидеться с ней во Франции. Я слышал, что президент Перго обожает устраивать громадные приемы, на каковые приглашает интеллектуалов, дипломатов, живописцев, политиков и артистов Я забрал руку Эстер и желал поцеловать ей пальцы, но она остановила меня, внезапно обняла и расцеловала в обе щеки, близко покраснев от смущения:

— Мне весьма нравилось слушать ваши лекции — Позже повернулась на каблучках и провалилась сквозь землю в ночи.

Через два месяца я наконец добрался до Парижа. Мне было тяжело. Если бы я покинул Австрию официально, никто бы не чинил мне препятствий, кроме того выдали бы разрешение на эмиграцию. Но это означало не иметь возможности возвратиться — покинуть страну окончательно.

Я был не готов сделать это.

Ночами, дрожа от холода в горах, я воображал себе огромные самолеты, каковые разрешили бы мне совершить это путешествие за несколько дней. Такими, должно быть, летали Эстер и ее супруг. Время от времени я слышал в темноте стук колес проходившего поезда.

Но вот все осталось сзади: я наконец был в безопасности и наслаждался комфортом, сидя на диване в шикарных апартаментах Альберта на улице Дю Мэн. Я потягивал портвейн, а он быстро разворачивал привезенный мною пакет.

— В этих бумагах что-то, имеющее отношение к тому опыту с часами, правильно? Часы, каковые ушли в будущее.

— А, так вы не забыли! С того времени большое количество всего произошло

Очевидно, я знал, что в этих бумагах. Я не таковой простак, дабы везти пакет неизвестно с чем через пол-Европы. Обязан согласиться, что, не считая нескольких страниц, касающихся опыта 6 февраля 1934 года, я практически ничего не разобрал, но осознал: опыт с часами — не шутка и не Альберт и мистификация, будучи одним из самых блестящих умов человечества, способен дать людям шанс на путешествие во времени. Я еле дождался , в то время, когда горничная выйдет из помещения, и, умирая от любопытства, задал вопрос:

— Альберт, путешествие во времени реально?

— Само собой разумеется, раз я послал стрелки тех часов в будущее, хоть вы все тогда и сочли меня cingle. [58]

Альберт предпочел употребить французское слово. Похоже, он в полной мере освоил язык. Он уже стал участником Французской академии наук, и я не удивился бы, если бы в один прекрасный день он взял орден Почетного легиона.

Но на данный момент меня занимало не это.

— А прошлое, Альберт? Как вы думаете, возможно попасть в прошлое? Возвратиться

— Теоретически это не неприятность, но фактически

Мне показалось, что мое сердце пропустило один удар.

— И в чем содержится трудность?

— На то, что вы имеете в виду, необходимо больше энергии. Потребовалась бы вторая машина времени с громадным запасом энергии, дабы обеспечить возвращение. Исходя из этого не пологаю, что в скором будущем туристские поездки в прошлое станут популярны.

Я был раздавлен. Продолжительными ночами под открытым небом, усеянным звездами, либо в каком-нибудь ненадежном укрытии я лелеял собственную мечту, крутил эту идея так и сяк, разглядывал под различными углами. Но она имеет суть только в том случае, если вероятно путешествие в прошлое.

И вот сейчас, в то время, когда Альберт развеял мою мечту в прах, я решил поделиться ею с ним.

Он слушал меня, как неизменно, пристально, и в глазах его светилось познание. Но не могу заявить, что моя мысль его вдохновила. Альберту совсем не нравилось, что открытие послужит кровопролитию, и все же он дал согласие, что мое предложение, возможно, лучший выход. Но энергетическая неприятность оставалась.

В Вене он применял опытный образец реактора, и это переместило стрелку весом в пара граммов всего на 180 секунд вперед. В противном случае, что задумал я

Альберт вскрикнул:

— В скором будущем, Отто, у нас не окажется послать в прошлое человека, но имеется одна возможность, которую вы почему-то не принимаете в расчет. Вам не требуется отправляться в том направлении самому. Все, что нужно сделать, — открыть окно в прошлое, самое мелкое, и заменить объект Б на объект А. С возвращением объекта А, я думаю, мы справимся. Скажем, автоглайдер

— Другими словами?

— Это приспособление, перемещающееся со своим грузом и собственным блоком питания, похожее на автомобиль.

— Это возможно провернуть скоро?

— Увы, в случае если делать все тайно, подготовка займет пара месяцев. Надеюсь, вы осознаёте, что с этого момента мы должны быть крайне осторожны?

Мне казалось, что следующие месяцы тянулись долго-долго. Я поддерживал контакт с Альбертом через Эстер. Они с мужем возвратились в Вену, я также — так же подпольно, как раньше уехал. Эмма выгнала меня, и по большому счету обстановка с каждым днем становилась хуже. Информировали о погромах в Зальцбурге, Тимифлоаре, на озере Балатон, в Каринтии.

В Турции прогрессивное правительство Мустафы Кемаля, устроившее армянскую резню, а сохранившихся армян выславшее из страны, бряцало оружием, опасаясь потерять шанс оттяпать у разоренной империи часть территории.

Напряженно стало везде. Царь Михаил когда-то назначил бывшего фаворита социал-демократов Керенского премьером, так что появился единый фронт — от Петербурга до Мадрида, включая Берлин. Революционное правительство скинуло кайзера и провозгласило республику, которая вступила в долговременный альянс с Францией в обмен на частичный возврат земель, забранных в первой половине 70-ых годов XIX века при разрыве дипломатических и торговых взаимоотношений с Францем-Фердинандом.

Принц Отто, которого я не обожал уже за то, что он носил то же имя, что и я, публично порвал со своим отцом и покинул страну. Все эти события усиливали мою решимость.

Посредством Фронта славянского сопротивления я взял фотографии и подробное описание той помещения в Сараеве, где Альберту предстояло осуществить его замысел. К счастью, в помещении практически ничего не изменилось. Нужно было торопиться.

Уже был апрель 1943 года, и Франц-Фердинанд всех поразил, заявив о собственной помощи Сеутского пакта. В том же месяце двое вторых подписавших пакт — Франко и Гамелен — восстали против собственных кабинетов министров.

Все это отнюдь не помогало осуществлению отечественного замысла. Альберт через Эстер сказал мне, что взят на заметку как странная личность и отстранен от преподавания, по причине того, что не хватает светло и четко высказался против упомянутых выше мятежей. Очевидно, это затормозило отечественный проект.

Обязан согласиться, я так расстроился, что готов был выкинуть белый флаг, не смотря на то, что замечательно сознавал, что отечественный замысел — единственный шанс для двадцатого века не остаться в истории веком всемирный войны. А она быстро приближалась.

По окончании того как японцы в июле высадились в Калифорнии, а Гамелен через месяц оккупировал Прованс, обстановка обострилась еще больше. В случае если мы ничего не предпримем, мир погибнет. Мы легко обязаны добиться успеха, а времени совсем нет!

Вторая неприятность пребывала в том, что Ферми сейчас поддерживал фашистское правительство Муссолини в Италии. Но Альберт через ту же Эстер информировал мне, что он так же, как и прежде сохраняет связи с научной общественностью и сохраняет надежду в необходимый момент получить доступ к нужной энергии. Но ему приходилось прятаться, что сказывалось на темпах работы. Война тем временем бушевала в Испании, французских колониях и США: американцы чуть сдерживали наступление японцев в Скалистых горах.

Моя личная судьба становилась все тяжелее. Мы были полностью даны на милость гитлеровских головорезов, каковые без всяких последствий притесняли и ущемляли иудеев. Я начал ходить в синагогу и подружился с раввином Элиазаром Бен Рахлемом.

Под его управлением я сейчас два раза в неделю изучал Тору. Другое время уходило на то, дабы получить кусок хлеба, — я преподавал уроки иудейским детям, которым запрещалось посещать национальные школы.

Супруг Эстер получила должность посла в Рио-де-Жанейро. Чтобы получить данный пост, ему было нужно отречься от жены — оказалось, что у нее все-таки имеется ничтожная часть иудейской крови. Эстер дала мне знать, что за ней следят.

Нам становилось все тяжелее поддерживать контакт.

К началу 1945 года я стал без шуток подумывать о том, дабы отказаться от собственной идеи и отправиться в одно из поселений в Палестине. Но внезапно запретили эмиграцию и решили собрать всех иудеев в особые лагеря. На мое счастье, Сопротивление помогло мне выбраться из Австрии, я наконец встретился с Альбертом и переправил ему вещь, которую Эстер удалось передать мне за сутки до собственного ареста, — пистолет, что хранился в Министерстве внутренних дел в столице.

Один мой берлинский друг-оружейник, которому я, очевидно, не имел возможности довериться всецело, скоро вычислил, из-за чего пистолет дал осечку, и снабдил меня совершенно верно таким же, но исправным.

В сентябре мы поселились в Мюнхене и принялись за работу. Наконец мы с товарищем Альбертом (так нам приходилось именовать друг друга при режиме Розы Люксембург) практически достигли отечественной цели. Мюнхен мы выбрали верно — это было неподалеку от Комиссариата по делам энергетики, что сейчас применял реактор конструкции Ферми.

Альберту удалось устроить меня секретарем на физический факультет университета, и все собственный свободное время я уточнял географические координаты, пока он занимался усовершенствованием конструкции автоглайдера. Какой-то остряк в один раз увидел, что история по сути — география. Мне вправду требовалось быть весьма правильным, составляя широкомасштабный замысел улиц.

Не смотря на то, что я и не могу позволить себе через чур вдаваться в подробности, сообщу, что не удалось заслать в Сараево маяк и установить его в стенке именно над столом, в коробке которого, как рассказал о ходе предварительного расследования тот человек, он хранил собственный пистолет. Ориентируясь на маяк, Альберт стал ход за шагом подгонять собственный устройство к нужной нам дате.

Я взял вести об Эстер от одной дамы — писательницы, которая была вместе с ней интернирована и которую позже вышвырнули, не разобравшись в ее туманном происхождении. Эта дама — Милана Джезинска — не скрывала, что условия в особых лагерях для иудеев были значительно хуже, чем все предполагали. В том месте свирепствовал тиф.

Моя бедная Эстер! Я не имел возможности не осознавать, что сам частично виноват в произошедшем с нею. Сейчас мы легко обязаны добиться успеха!

И вот сутки настал — мы сделали это! Мне кроме того не верилось. Мы встретились в ядерной лаборатории в Дахау. Был прекрасный майский сутки.

Утром я поразмыслил об Эмме — у нее 8 мая был сутки рождения Да окажет помощь мне Всевышний забыть то, что она со мной сделала. Но через пара мин. все это не будет иметь никакого значения, а также листки бумаги, на которых я пишу, быть может, прекратят существовать. Отечественная задача будет выполнена: Франц-Фердинанд ни при каких обстоятельствах не станет императором Австрии, ни при каких обстоятельствах не придет к власти двадцатый век и Гитлер войдет в историю как процветания и век счастья.

Я доволен. Вмешательство историка в критический момент — сутки провалившейся попытки убийства в Сараево 28 июня 1914 года — было нужно. Как довольно часто мы думали сейчас: «О, если бы пистолет Принципа не дал осечки!»

Через десять мин. все случится: Таврило Принцип убьет Франца-Фердинанда, в мире сохранится мир, а я тут, в Дахау, буду наслаждаться прекрасным весенним днем, кроме того не зная о том, чего избежал.

перевод В. Капустиной

From Islam to Jesus Christ part 1 on 700 Club

Увлекательные записи:

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: