Александр росляков. новгород. иван грозный и голубь

      Комментарии к записи Александр росляков. новгород. иван грозный и голубь отключены

Александр росляков. новгород. иван грозный и голубь

Была ранняя холодная весна – самое неудачное для экскурсий время. Снег уже успел везде сойти, но из-за возвратившейся обратно стужи деревья не смогли зазеленеть, отчего все в городе смотрелось плохо голо и неуютно. С утра дул резкий, порывистый ветер; небо, разбросанное и хмурое, своим ходом ползло над головой; и выйдя из гостиницы, я почувствовал себя тут как-то особенно чужим.

Я специально остался взглянуть основную местную достопримечательность – новгородский кремль, по-местному детинец – но сейчас и сам не осознавал, для чего мне это было необходимо. Всегда в чужих краях нас разбирает это казусное любопытство до всего того, на что у себя под носом не обращаем никакого внимания. Тут же еще и само имя города звучало чуть не синонимом истории: ну как побывать и не посмотреть в бывшее сердце его, одно из тех гнезд, откуда «имеется отправилась русская почва»!

Было еще рано, в парке перед детинцем бегали физкультурники в многоцветных тренировочных костюмах, забегали в сам кремль, пробегали его трусцой полностью и прятались за противоположными, выходящими на Волхов воротами. Я также, пока в все оставалось на замке, прошел тем же сквозным методом и вышел на площадку, откуда раньше начинался известный Волховский мост, соединявший софийскую строну с торговой.

Это на нем сходилось неспокойное новгородское вече и шумело , пока перепуганный нешуточным раздором епископ не прибегал из Софии с иконой и крестом и, благословляя на обе стороны и тех, и этих, не разводил спесивых жителей. Тут гулял Василий Буслаев со своей срамной дружиной, шел князь целовать крест на верность городу, скакал вестник из дальнего предела Я постарался вообразить себе все это, оживить по месту действия истекшую картину – но у меня не хорошо выходило. Вместо летописных воинов и былинных молодцов в островерхих шапках перед глазами гнулись и приседали физкультурники, дымила за рекой труба, поднимались новостройки, краны; не стук копыт летел – ползло откуда-то завывание тяжелого грузовика Моя эра быстро разбивала все прежнее, доходя до меня каждой собственной черточкой, а та, старая, так и оставалась неправдоподобной декорацией с потерянным навеки языком

И все-таки, это что может значить? Из-за чего я пришел ко мне и стою, и ожидаю чего-то от этих мертвых стен, мутной волховской воды, хмурого неба? Что все эти реликвии для меня, тех физкультурников?

Что по большому счету вся история – эта память о в далеком прошлом прошлом снеге, уже не талантливом по-настоящему ни ожечь, ни остудить никого?

И все же отчего-то хочется хоть невнимательно посмотреть в тех, отстрелявшихся в далеком прошлом людей, ощутить, как они жили, умирали, верили во что-то. Как будто бы какая-то невидимая нить связала нас в одно – финиш которой дан мне, а начало тому, старому прародичу. И дабы до конца осознать себя, я обязан осознать и почувствовать его; осознать, откуда вышел, что прошел – дабы знать, куда плыть дальше

От этих высокомерных мыслей меня оторвала несколько зябко высыпавших из ворот туристов – первая экскурсия. До тех пор пока я тут стоял, местные физкультурники уже отмахали крыльями, уступая сейчас путь данной бескрылой публике. Но мне не хотелось на данный момент ни с кем мешаться, тем более слушать дежурные скороговорки экскурсоводов, и я возвратился снова в детинец.

Первым в том месте раскрывался краеведческий музей в строении бывшего губернского правления, где в свое время служил сосланный ко мне каждый – месяц и Герцен подписывал и отправлял в Санкт-Петербург донесения на самого себя, потому что по головотяпству руководства был выяснен в то отделение, что ведало надзором за неблагонадежными. Но это уже более близкая и вразумительная эра; меня же на данный момент влекла к себе та, дальняя, пути времен и Новгород Грозного из варяг и в греки. К ней-то я и забрал входной билетик.

Но интереса моего хватило ненадолго. Вначале я еще как-то пробовал вникнуть в ряд заключенных под музейное стекло улик: карты разброда этих нереальных в начертании кривичей и курсива вятичей, какие-то уже несерьезные на вид орудия труда и брани, – но не так долго осталось ждать утомился, утратил внимание и до конца доследовал уже простым ротозеем.

Вышел на улицу и, опять продуваемый никак не утихавшим ветром, дошел до монумента тысячелетия России – в виде громадного колокола, опоясанного фигурным барельефом тех, кто стоял у языка событий. Обогнул его, стараясь найти среди фигур друзья, и двинул дальше – в Грановитую палату.

Около нее также строилась экскурсия, и я сделал вывод, что все же лучше к кому-то пристать. Пускай хоть не выдадут заветных тайн – поведают что-то новое, чего я не знаю: больше проку, чем блуждать вслепую одному. Я встал с группой наверх и стал терпеливо вслушиваться в объяснения экскурсоводши.

Но в этот самый момент нашлось не большое количество увлекательного: золото, золото, серебро, посох одного епископа, обсахаренный тридцатью каменьями, другого – сорока; дар от коварной Литвы, от саксонского курфюрста Лишь одна вещица в начале экспозиции как-то зацепила меня, и в то время, когда пошли поздние столетия, уже лишенные раннего угловатого своеобразия, я возвратился к ней. Это был медальончик с Георгием Победоносцем – мелкий овалец, расписанный цветной эмалью.

Подробностей из-за их мелкоты было практически не разобрать, лишь виделась смесь броских, очень любимых на заре туземного населения украины. А табличка внизу поясняла, что святой изображен во всех подробностях а также глаза у него трех различных цветов. Я нагнулся рассмотреть получше; рядом одиноко маялся молоденький милиционер-охранник, что тут же подступил ко мне:

– Так не заметите. Тут немцы были, контролировали в микроскоп, все четко, сам наблюдал!

Он выдал это с таковой гордостью, как будто бы далекие творцы данной поделки были ему сродни – что стало причиной во мне стихийную отдачу:

– Ну и для чего это необходимо, если не видно все равно?

– А попытайся нарисуй! Сейчас уже так не смогут!

Ну, по поводу этого я очень сильно сомневался, но спорить дальше с его завидной убежденностью не стал. В самом деле в данной вещице было что-то говорящее – детская страсть народа к состязанию, хвастовству: и Софию собственную отстроили в точь с киевской, дабы лишь быть «не хуже», и всем другим обожали отличиться, продемонстрировать себя: удалой ли узкой работой – вот де самого Победоносца в ноготок загнали, к тому же и глазки ему трех цветов! – лихой купеческой ли, молодецкой удалью. Таковы были и любимые храбрецы их кичливых былин: удалой торговец Садко всех в городе «обторговал», самого Царя Морского околпачил; Василий Буслаев – и того пуще: целый город, куражась, на «честной бой» кликал, «ни в сон, ни в чох не верил», через камень Алатырь задом прыгал – за что «поют ему славы во все века», за что сложил собственную буйну голову, как позже и сам Господин Великий Новгород Еще мне запомнился финиш одной былины про Буслаева, где, думается, сказалась вся душа новгородской вольной республики:

Выпили оне, сами поклонилися,

И пошли хороши молодцы, куды кому захотелося

По окончании Грановитой палаты нас повели в Софийский собор. Экскурсанты покорным выводком брели за отечественной гидшей, преданно смотря ей в рот либо в том направлении, куда показывала. Но в то время, когда в конце каждого обзора она, больше для проформы, задавала вопросы, нет ли вопросов, только без звучно тупили глаза: мол и рады б задать вопрос – нечего.

Лишь один раз отечественный выводок чуть оживился – в то время, когда было сообщено, что часть сокровищ, запрятанных в стенки Софии при разграблении Новгорода Суровым, так до сих пор и не отыскана. Все переглянулись с подстрекающими видами; каждому, возможно, на миг пригрезились эти сокровища, еще как бы ничьи – и лишь, может, протянуть руку, ковырнуть в стенке Но за несбыточностью и эти мечты скоро испарились

На улице, в то время, когда мы отошли мало от собора, экскурсоводша попросила остановиться и обернуться назад.

– Над крестом центрального купола вы видите голубя. С ним связана одна из преданий новгородского детинца. В то время, когда в первой половине 70-ых годов XVI века Иван Грозный пришел в Новгород со своим войском, он устроил пир в грановитой палате, приказав явиться на него местной знати и духовенству. Дабы подчинить непокорный город, он решил жестоко с ним расправиться.

В разгар пира опричники по его сигналу стали хватать и убивать пребывавших в том месте новгородцев, тогда же началась резня по всему городу. Шесть недель продолжалось тщетное кровопролитие, со слов очевидцев кроме того вода в Волхове окрасилась от крови в красный цвет. Из тридцати пяти тысяч обитателей двадцать тысяч было убито и около десяти угнано на чужбину. И вот, по легенде, на протяжении этого пира над детинцем пролетал голубь.

Он опустился отдохнуть на крест Софии и, заметив оттуда ужасное побоище, окаменел от кошмара. А позже якобы Богоматерь открыла одному из монахов, что данный голубь отправлен в утешение городу – и будет его хранить, пока не слетит со собственного места. Уже на протяжении ВОВ, в то время, когда фашистские полчища летом 1941 года осадили Новгород, одним из первых снарядов был снесен центральный купол Софии, с ним и голубь.

По окончании чего город второй раз в собственной истории был уничтожен и захвачен. Так плохо подтвердилось старое предание

Мелкий голубок без движений и просто сидел на своем кресте и никак не вязался в воображении с той прекрасной ролью, придаваемой ему легендой. Но под впечатлением рассказа мы пара мгновений продолжали, не отрываясь, пялиться на него

После этого нас подвели к софийской звоннице, и тут снова тень Сурового предстала перед нами:

– В то время, когда Грозный подъезжал к детинцу по Волховскому мосту, звонарь, хотя угодить ему, ударил в колокола. Лошадь под ним испугалась и чуть не скинула его с себя. Тогда он, разгневавшись на колокола, приказал спустить их и отрезать им уши.

Так данный ожесточённый человек имел возможность гневаться не только на людей, но и на неодушевленные предметы. София на долгое время лишилась собственных звонов, что в ту эру означало и громадный позор для города. на данный момент, вы видите, колокола стоят на земле. Сравнительно не так давно на одном из новгородских фабрик им приварили новые уши, и не так долго осталось ждать мы снова сможем услышать их превосходные, столько столетий молчавшие голоса

Вопросов снова не было Мне кроме того сделалось как-то неудобно перед отечественной предводительницей за эту групповую безучастность. Еще в то время, когда мы отошли от звонницы, поблизости открылся киоск с сувенирами и часть группы бестактно ринулась к нему, как будто бы демонстрируя этим предпочтение каким-то вещам перед ее одушевленными рассказами. Она и шла как-то раздельно, стороной от всех; дабы сократить эту неблагодарную расстояние, я выбрался вперед и пристроился рядом с ней.

– Я вижу, здорово вам данный Грозный насолил. Вы так его рисуете – прямо не царь, а зверь какой-то!..

Сейчас она с удивлением уставилась на меня; я постарался развить не совсем, может, уместную тут идея:

– Но так как он преследовал и общегосударственную цель, объединял державу, а Новгород брыкался – и было нужно применить меру

– Это была неоправданная жестокость.

– Но историческая правда больше отдельных перегибов. И она все же осталась за Москвой, за прогрессивной на ту пору властью

– Прогресс не может быть варварством. Так жестоко не обходились с русскими городами кроме того татары.

Она упрямо наблюдала себе под ноги, на собственные поношенные ботинки, и как словно бы кроме того целый данный разговор был ей не по нутру.

– И все-таки, по-моему, вы чересчур пристрастны.

– Я не даю историческую оценку. Я лишь говорю факты. Простите.

Мы уже подошли к монументу тысячелетия России, и она отвернулась от меня, выжидая, пока дособерутся остальные. Я отошёл сконфуженно назад, моя хорошая попытка очевидно не удалась.

Тут имя Сурового раздалось в последний раз – действительно, уже в связи с другим историческим лицом. Весьма интересно кстати, что среди много фигур на монументе самого Сурового не было, но была его первая супруга Анастасия – «просвещенная и добропорядочная дама, могшая укрощать бешенство царя и спасшая многих людей от мучений и смерти». Так же, как имя ее мужа звучало в устах рассказчицы неуважительно, с чуть не личной неприязнью, имя царицы – сочувственно и тепло, не смотря на то, что та, как я не забывал, к самому городу и не имела никакого отношения

На этом экскурсия и закончилась. Сообщив еще пара слов о замечательных стенках детинца, так, увы, и не упасших его ни от чего, отечественная гордая древлехранительница указала на узкоплечий, прижатый к самой стенке храм:

– Церковь Покрова. Первоначально принадлежала монастырю , позже женскому. Сейчас, – она как будто бы сделала над собой некое упрочнение, – в том месте открыт ресторан «Детинец». Имеете возможность самостоятельно ознакомиться, отведать блюда местной кухни

По окончании данной, по всей видимости, вменявшейся в обязанность рекламы она отрывисто поблагодарила за внимание и скоро, отворачивая от ветра собственный непокорное лицо, зашагала к собственной экскурсионной келье.

Люди потянулись к поджидавшему их автобусу, позвякивая только что приобретёнными сувенирными колокольцами – копиями тех, со звонницы, как будто бы разбившихся на множество блестящих дребезгов у них в руках. У меня же до поезда еще оставалось всласть времени, я почувствовал, что до костей продрог на злом ветру, и, видно, сам Всевышний сулил мне это актуальное знакомство.

У этого храма-ресторации уже царил, обдавая сходу, совсем второй, сугубо приземленный дух. Два удальца в замаранных белых официантских бабочках и пиджаках с заднего придела закидывали в вороватый пикапчик какой-то очевидно левый груз – и в лицах их, ухватке так и читалось: «Однова живем! Греби к себе, все равно на всех всего не хватит!»

В все было уже совсем по-ресторанному: сортиры, гардероб, швейцар, те же продувные официанты Я разделся, взошел по витой лестнице наверх. Практически безлюдный центральный зал с солидными дубовыми столами, вычисленными на богатых греков и варяг, был очевидно не про меня. Благо рядом еще трудился бар, где на высоких табуретах у стойки сидели всего две женщины, занятые каким-то своим беседой. Около них пристроился и я.

Перед ними стояла бутылка шампанского с фирменными глиняными стаканчиками, еще достаточно редкостный тогда пачка и заморский шоколад столь же редких, утонченных сигарет. Одна, подальше от меня, была лицом несложнее, в свитере и потёртых джинсах; но вторая – поизысканней и костюмом, и собой: от лица – до долгих и холеных пальцев, непринужденно ловких в обращении со сигаретой и стаканчиком. Я также, спросив рюмку, вынул собственный курево, но барменша мне строго указала:

– Тут не курят.

Я желал было кивнуть на соседок, но как-то уже и сам допонял, что они – это, значит, одно, а я – совсем второе.

Они же все обсуждали что-то собственный – но мне, с разгона всех недавних впечатлений и скоро, по окончании уличного холода, ударившего в темя хмеля, также плохо захотелось развязать язык. К тому же их таинственная привилегированность добавочно подстрекала интерес – и, уловив в их беседе паузу, я задал вопрос:

– Простите, а вы не местные жительницы?

Та, что в джинсах, как бы с удивлением осмотрела мой не ахти какой командировочный костюм, вторая кроме того не обернулась.

– Нет, не местные.

– На экскурсию приехали? Давайте познакомимся.

Лицо первой исполнилось таким презрительным гордостью, как будто бы я сморозил невесть какую глупость:

– Вы понимаете, мы высокого мнения о себе, дабы знакомиться с первым встречным.

– И я о себе также высокого мнения, так что это не помешает. А вы с чего для того чтобы мнения, чем-то занимательным занимаетесь – историей, археологией?

– Нет, не из данной серии.

– А из какой?

Сейчас ко мне повернулась с любопытством и вторая:

– Мы лингвисты, в случае если вам очень интересно.

– О, так мы практически коллеги! А вы, я вижу, не русская?

– Да, я приехала из Голландии. Как вы додумались?

– По вашей речи.

– Но мне все говорят, что я отлично говорю по-русски.

– Да, рассказываете вы превосходно, но у вас согласные чуть мягче, на романский лад, это у большинства чужестранцев остается.

Они переглянулись с выражением, которое я поспешил истолковать в пользу моему лингвистическому чутью.

– А тут что, северные говоры собираете?

– Нет, взглянуть, она меня привезла.

– Ну и как, вам понравилось?

– Да, это весьма интересно.

– Правда? Я рад за отечественных новгородцев! какое количество их громили, а все же сбереглись, сколько еще по себе покинули! Вы слышали про их голубя? Нет?

Прекрасная легенда!

Я желал кратко передать ее, но, поощряемый их интересом, поменявшим неспешно первую недоброжелательность, увлекся и поведал всю от начала до конца. И сам только тут увидел, как очень сильно она подействовала и на меня.

Мы наконец познакомились. Первую кликали Татьяной, вторую – Мари. Я подозвал барменшу и попросил налить нам всем еще.

– А вы, Татьяна, тут не первый раз?

– Я? В общем я тут появилась, но на данный момент живу в Москве.

– Так вы все понимаете!

– Нет, про птичку я не слышала.

– Не может быть! Значит, еще должны благодарю мне сообщить! Ну давайте, за вашу красивую отчизну!

Мы выпили; новые впечатления все никак не отпускали меня:

– Но больше всего меня поразила сама экскурсоводша. До сих пор не имеет возможности с Суровым счеты свести! Я попытался за него вступиться – она и меня с двух слов возненавидела.

Смелая дама!

– Также радость – ежедневно перед этим стадом распинаться!

– Но ей, возможно, нравится ее работа

– По-моему, это не уважать себя – бисер метать

– А по-моему, это напротив достойно уважения. Легко быть патриотом, в то время, когда все около патриоты, в то время, когда от тебя лично это не следует ничего. А так, как она – это и имеется подвиг. Я сам преклоняюсь перед ней, по причине того, что у меня нет десятой доли ее любви к отчизне. Вы не понимаете собственного Новгорода, я не знаю собственной Москвы, собственный скучно, неинтересно, тянет новизна – не от любознательности, а от невежества, как на блестящую стекляшку дикаря.

Одна моя знакомая была в Париже – так сейчас это гвоздь всей жизни, лишь и бесед: вот как мы были на Монмартра, как мы ехали в Сен-Клу! Ну ехали и ехали, а эйфории – как словно бы ее в том месте золотом посыпали! Но у нас это в крови, а вы, Мари, вы человек второй нации, второй культуры – как вы все это чувствуете?

Данный же Новгород – так как у вас имеется, возможно, и собственные заветные места?

Глаза ее на этом месте внезапно покраснели, и по щеке скатилась маленькая слезинка. Я решил было, что от отечественного дыма – я уже также, позабывшись, закурил, не встретив на этот раз отпора от жёсткой барменши – и желал кроме того разогнать дым рукой, но Мари сообщила:

– Я не иностранка. Я русская. Я также тут появилась.

В то время, когда вы сообщили про мой выговор, это было так необычно, я ни при каких обстоятельствах не думала об этом Я не была тут пять лет, мы именно на данный момент сидели, вспоминали: тут, в этом баре, прошла отечественная юность, тут нас все знают. Осознаёте, это все весьма больно!..

В ее неожиданном признании мне почудилось что-то ненастоящее, как будто бы где-то уже виденное либо слышанное.

– Но вас же не силком из этого увезли?

– Так оказалось. Я познакомилась еще студенткой с человеком, вышла замуж

– Ну и что, в том месте хуже выяснилось, чем вы думали?

– Нет. Легко в том месте все совсем по-второму. Какие-то собственные законы, о которых мы тут кроме того не знали. Вот эти внешние границы, положение, сперва кроме того тяжело привыкнуть

– А позже? Как все же вам в том месте, прекрасно? Не ощущаете, что вы что-то утратили?

– Утратила? По-моему, напротив у меня имеется в том месте то, чего я тут ни при каких обстоятельствах бы не смогла иметь.

– Да, но вещи – это же еще не все! Имеется и другие ценности: призвание, рвение к чему-то. Вы же еще тут обучались, планировали кем-то стать

– А кем бы я тут была? Экскурсоводом за ее несчастные гроши?

– А в том месте вы кто?

– Дама. Супруга. Мой супруг – фармаколог, он достаточно богат и за то, что я ему даю, способен обеспечить мне такую жизнь, какую я считаю хорошей себя.

– Но с чего вы забрали, что экскурсоводша бедней вас? То, чем она владеет – это также достаток.

– Но она не имеет возможности забрать его себе к себе.

– Но ей этого и не нужно!

– Так лишь говорят. Я замечательно знаю, что даме нужно.

– И я замечательно это знаю! Но имеется другого рода и любовь, не к себе – а от себя

– Я желаю жить, а не слушать сказки. Любовь, отчизна – это все высокие слова. Объясните мне, что они означают?

– Довольно много. Вот только что она говорила о софийской братии, как они попрятали от Сурового собственную казну и нипочем не выдавали. Для чего? Все равно умирать было, уже не собственный берегли!

А молчали, пытки ужасные терпели – для этих высоких слов, чести города, это казалось больше смерти и мук. По причине того, что это и имеется основное, на чем все держится, как на стержне, вынь – и посыпится, и жить тошно и не для чего. Недаром про этого голубя сообщено: до тех пор пока он имеется, будет и город, и все обитатели его. И нас потому так поражают эти совпадения – дело не в мистике, а просто сама сущность так в нем воплощена, что загорается, как от спички, от любого случайного прикосновения.

И не имеет значение, что одни это ощущают, другие нет; кто-то обязан это чувство зажигать, как кто-то обязан сеять хлеб, что все едят – как бы над этим ни смеялись!..

Тут я почувствовал, что уже легко зарапортовался. На этих очевидно неуместных хлебосеях Мари дерзко отвернулась от меня к Татьяне, которая все это время лишь без звучно прихлебывала из собственной посудины, что-то ей сообщила, сползла с табурета, высоко обнажив собственные стройные, прекрасные ноги, и отправилась вниз. По окончании моей тёплой речи в воздухе зависла какая-то пустота; дабы как-то разрядить ее, я задал вопрос Татьяну:

– А вы в далеком прошлом с Мари дружите?

– С Машкой? Еще со школы. В одной комнате в общаге жили. – Ее, наверное, уже легко развезло. – Поразмыслишь, за чужестранца вышла, всю дорогу как собачка за ним бегала!

Ничего в ней для того чтобы нет, фигура лишь, а лицо – одна косметика, я-то знаю! Мне также швед предлагал уехать, имела возможность б также на данный момент в том месте жить!

Она неуважительно пожала плечами, но в этом шведе, в ее скоропалительном предательстве подруги сквозила такая свирепая зависть к ней, что чувствовалось: как бы дальше ни сложилась у самой, что бы ни выпало – все будет казаться, что неудачно и не так.

Возвратилась Мари, мы еще выпили, и все трое уже были хороши. Мари сейчас поменяла прошлый тон на деспотически-капризный:

– У меня имеется деньги, я желаю брать! Меха, золото – где это? Из-за чего у вас ничего нет? Ты же писала!

Я выложилась за дорогу, плевать – дорога, я за все плачу, но я обязана что-то привезти!

Татьяна пробовала ее утихомирить, что-то шептала ей на ухо, у них зашел собственный торг, и я уже почувствовал себя в нем лишним. Но опоздал сообразить, как лучше тогда отойти, они засобирались также. Мари забрала еще шампанского с собой, барменша рассыпалась подобострастно перед ней – не взяв но при расчете сверху ничего.

Но не обиделась этим никак – напротив, все весело кивала, приглашая заходить еще: видно, крутой подъем бывшей клиентки впечатлил ее сильней зажатых чаевых.

Внизу я забрал у них номерки, помог од

Взятие Новгорода Иваном Грозным. Резня русского населения тираном

Увлекательные записи:

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: