Александр росляков. вышли мы все из бильярда

      Комментарии к записи Александр росляков. вышли мы все из бильярда отключены

Александр росляков. вышли мы все из бильярда

Один еще коммунистический деятель культуры, будучи пойман на бильярдном жульничестве, сообщил: «Игра – по большому счету дело дьявольское, исходя из этого любой обман в ней допустим». на данный момент границы данной допустимости раздвинулись неимоверно; но опытные игроки сроду не обожали слово «жульничать», заменяя его вторым: «исправлять неточности фортуны». И в бильярде это мастерство достигало изумительных иногда высот.

Основная бильярдная СССР была в парке Неприятного и снаружи являла собой долгий, грязно-зеленый ангар без окон – так и хочется добавить: и без дверей, – потому, что вход в том месте был несложен, но выход тяжёл. В находились три последовательности разбитых злостной финансовой игрой столов, овеянные людской и табачным дымом разноголосицей. Зубасто клацали шары, один из которых имел возможность вылететь, как из пращи, из перегретой перебранки и просвистеть над головами игроков И это место на блатном языке именовалось Академией.

Блатной язык, зауженный, как сам сугубый мир его носителей, донельзя, по большому счету остер – особенно ж до издержек естества и тех явлений, перед которыми стыдливо тупится дар общепроезжей речи, тут самая его обочина! Имел возможность сочинить такое прозвище – кликуху – что не оттереть песком; лишь, по шаткой этике беспутья, выкупать. В самом деле все эти устрицы, крысы, вампиры, партизаны, жучки и тамошние аферисты, казались до того влитыми в слово, как будто бы не только оно подбиралось под типаж – но и тот дорабатывал остаток судьбы на подтвержденье образа.

Возможно было незнающего с улицы отправить за тем же Партизаном – и он легко б отыскал потертого на мелколесье трехрублевых игр папашу с двурушной, искоса, оглядкой разбойника и жертвы в один момент, рыщущего в поиске легких партнеров – фраеров – собственной партизанской сапой. Либо его ж ровесник Пионер – шибздик с треугольным алым носом, снабжавшим целый вид глупостью какого-либо неовзрослевшего младенца. Перед ним всяк мнил себя линией и считал, что для того чтобы проглотить легко – его заманка под захожих простофиль.

Про Пионера существовала легенда, каких по большому счету по Академии ходило множество. Шел мимо еще встарь пионеротряд, один малец, не утерпев, свернул пописать – да так и застрял тут до седых волос со своей кликухой и неизменно готовым, чуть не в лапу дело, недержаньем пузыря. Само собой разумеется, в этом мифотворчестве, шедшем от жульнической тяги скрываться, как от улики, от собственного лица, сам линия не отделил бы правду от выдумки.

Но каков сам оракул языка, провидевший невесть в то время, когда, что явятся и мин. культы, оттепели, разъезды и съезды – и только жизнь спустя фактурный шнобель игрока достигнет выдающегося сходства с пионерским галстуком!

И саркастическое имя Академии данный притон светил и темнил лихой игры носил не напрасно. Водились в том месте игроки – «исполнители» – таковой руки, что не будь тогда их мастерство в криминале, имели возможность б дойти до высших мировых признаний. Но вынуждены были гробить и портить руку нарочным, для кривых побед, занижением личной планки в собственном замкнутом кругу – лишь, увы, и талантливом оценить их мастерство.

Первой звездой круга был Ашот, красивый чернявый толстячок, кому восторг блатных его игрой присвоило необыкновенную честь носить вместо кликухи собственное имя. Он кроме того мало с кем игрался обеими киём и руками, потому, что мало кто имел возможность так тягаться с ним на любых форах. Чаще одной, тычом; либо двумя – но каким-нибудь левым предметом наподобие ручки швабры либо одолженной у старика-мазильщика клюки.

Но в случае если стравливался по-большому с Генкой Крысой, жадиной и первым плутом, на «лобовой» форе – в отличие от «бесплатной», в то время, когда финал игры предрешен уже заблаговременно, – для для того чтобы зрелища, не уступавшего риском и красотой цирковому, бросала собственную пионерщину и партизанщину и планировала у центрального, наилучшего стола вся Академия.

В первом ряду, на собственных стульях, руки на клюках, подбородки сверху – эти самые мазильщики, кто не игрались сами, лишь держали ставки – «мазы» – в тотализаторе на победителя. Самый ушлый, состарившийся в бильярдных люд, практически точный в прогнозах – не смотря на то, что часто и за счет левого сговора с играющими. За их поясницами – мажущие, другими словами ставящие эти «мазы»; шире – легко благородные болельщики

Большая часть, само собой разумеется, болеет за Ашота. Тонкогубый очкарик Крыса играется без чувств, пронзая, как герметичный истребитель фронт ненастья, привычную для него неприязнь толпы. Ее поносные карканья под руку – ему как дождевой горох в броню; он видит лишь цель, которую порвёт, в случае если угодит, и сам протяжный удар его кия похож на спуск гашетки.

Ашот, и поносящий его громче всех – обратная картина. В нем пластики и бездна темперамента, разрешающей ему, не глядя на брюшко, добывать с обеих рук такие шары, что не с руки кроме того долгому на голову Крысе. Страсти скачут в нем по всей шкале: от детского победоносного восхищения до лютой ярости – которой Крыса и получал еще до игры занудным торгом за надбавку к форе, имея в подлом виду если не слупить ее, так высадить из равновесия партнера.

Их поединок – символический. Непопулярный кроме того среди местной контры Крыса – ас холодного расчета. И бомбит, умея предугадать в сопернике мельчайшую слабину, всю Академию – за исключением Ашота. Ашот, наоборот, как каждый великий мастер – чуть неизменно профан, творит игру самозабвенно, то и дело рискует, «кидается» на самый сумасшедший шанс, предпочитая стратегическим шаблонам живую нитку воодушевления.

Которая, думается, за четыре-пять часов, сколько в большинстве случаев продолжается поединок из десятка партий, обязана лопнуть от перенапряжения. Но именно на пятом часу Ашот и давит Крысу серией немыслимых, исходно обреченных на провал – либо легенду – подач, – и совершается легенда!

Но Генка, при всей его крысиной сметке, лез снова и снова упрямой яичницей на Божий дар, видя в нем собственными застекленными белками лишь слепой и, значит, победимый силой низкого расчета случай. И хоть успех по партиям у них был переменным, по редкой и сплошь в мире справедливости в конечном плюсе был неизменно Ашот.

Не смотря на то, что он-то именно меньше всего игрался для денег; большой куш, нужный ему для наступления азарта, по большому счету, как учила практика, был не самым верным. «Курочка клюет по зернышку!» – обожал приговаривать Устрица, академик не кушевой, но «хлебной», дармовой нужно, игры, могший как никто сводиться с лопухами. И до тех пор пока Ашот, захватывая неспециализированный дух, балансировал своим отчаянным кушем по центру зала – Устрица в сторонке, на дрянном столе, ковал по зернышку тогдашнего червонца собственную не известный, но однозначную неизменно победу.

Это отнюдь не означало, что жадность его была умеренной; она у всех в том месте была неумеренной. Легко он, что именуется, «опасался куша». Его цепкие створки, обсасывавшие жертву до кости, имели возможность функционировать на уровне не более чем, скажем, полусотенной.

Над пропастью ж за сто и выше внутренний мускул, заменявший сходу совесть, честь и душу, парализовался и самого его делал бесплатным.

Ашот, не талантливый продолжительно существовать, как рыба без воды, вне игры, горел именно в обратном замысле. Имел возможность в многочасовом виртуозном бою нажить кучу денег – в этот самый момент же продуть их в глупую «железку»: игра наподобие «очка» в угадку номеров дензнаков. И в то время, когда не пребывало продолжительно стоящей игры, окружающие небольшие хищники умело заманивали его на бесценок, где его мускул сдавал начисто – и расклевывали, на безумном форе, очевидно, по зернышку.

Роль пропасти выполнял в Академии Мишка Чума, отъемщик. В кругу людей, чье ремесло – не стесненный ничем изнутри обман, не редкость, победить – лишь полдела, нужно еще выигрыш взять. Возможно было, само собой разумеется, класть сходу деньги в лузу; но большая часть, хоть и с приговоркой: «Как в азовском банке: не пропадет – и хрен возьмёшь!» – пользовалось цивилизованным кредитом.

И в то время, когда наступала «азовская» обстановка, кликали отъемщика – кто за часть искомой суммы выбивал ее, практически, из дистрофичного должника.

Те, кто видели в действии этого бойца за принудительную добросовестность с его пружинистой, чуть обезьяньей грацией и удлиненными услужливо руками, говорили, что кулак у него замечательный. И хоть знал точно один единственный удар – в рог – это был таковой верняк, что не годились никакие ни боксеры, ни дзюдоисты, – также легенда Академии и свой гений.

Еще болтали, что у него в мышце был какой-то особенный дар доходчивости, заставлявший платить по его векселям и неимущих также. Но тут именно громадной тайной не было. Несостоятельность имела на выбор два пути. Или запрячься на время в унизительную для аса, на виду всей Академии, чистку фраеров, наверстывая должное «по зернышку».

Или за один раз забрать, что именовалось, табачный ларек: угроза неба в клетку считалась все же предпочтительней беспросветной «чахотки» от Чумы. Но такое случалось очень редко; в большинстве случаев ж игроки игрались с игроками, никаких ларьков не грабили, а в это же время лихие суммы в кровеносной совокупности Академии циркулировали. Но откуда?

В самом низшем, капиллярно разветвленном ее основании трудились небольшие букахи типа Партизана с Пионером, по-старательски настойчиво пропуская через собственные сита необогащенную породу фраеров – ведущее податное сословие, исток наживы. Основной задачей тут было не разрешить «соскочить» фраеру по окончании проигрыша первой трешки, изображая заведомый отъем капризом переметчивого случая.

Успехом пользовалась наряду с этим, к примеру, постановка с «идущим в долю». В то время, когда во фраере уже готова иссякнуть вера в его фраерское счастье, кто-то из всегда трущихся у столов жучков подкатывает к нему с честной рожей знатока – и «поет» о явных преимуществах его плохой игры. А также требует – верная корысть! – принять в долю, другими словами включить в его деньги и ставку – и сует их.

Фраер на то и фраер, что летально болен самомнением и желает бесплатно оторвать то, что кроме того в самой левой сфере – лишь достояние неизбежного мастерства. И посредством долиста «замазывается» еще прочней – тем паче сейчас вместе с его деньгами летят и чужие, перед которыми он ощущает какую-то моральную ответственность, предлог отыгрываться до полного опустошения кармана. По окончании чего бедняге лишь остается смятенно драпать от стола с фальшивыми проклятьями долиста в пояснице – так как тому все убытки в тот же час возвращаются, плюс еще добрая половина выигрыша исполнителя, к которому он в действительности и шел в долю.

От пчелиной партизанщины, собиравшей по капле в горстку с неумех, выигрыш шел в проигрыш пиратам более большого пошиба. Не смотря на то, что рационально это кроме того тяжело растолковать. С фраером светло: он уж так создан, дабы кушать плохой крючок, лишь оплюй жальце посмачней и погуще.

Но что тащило самих этих крючкотворов, тварей скаредный и ушлых, к состязанию ввысь? Так как имеется незыблемый закон: в целом постоянно выигрывает дающий фору. И все ж какое-то неумолимое рвение к афере несло поднасосавшуюся мелочь на крупняк, на те же, что наживляли сами, жала и крючки. Разве наживка тут была мастерства симуляции и иного сорта: лютое похмелье, припадок ишемической заболевании, перелом руки в гипсе – что имел возможность невзначай и расколоться при расчете

Вот, к примеру, такая быль про одного известного в Академии гастролера. Фартовый южный городишко, и имеется наводка, что тамошний король кия, игрок устричной породы, в большом выигрыше. Потому, что слава в этом деле прямо противопоказана его успеху, а данный гастролер замаран ей с лихвой, нет никакого шанса свестись с местным жилой никаким простым (хромота, гипс, приступ падучей) образом.

Тогда гость берёт на рынке громадного петуха, ветхий треух, лепит себе бороду, оросив ее спиртным для запаха – и со всем этим маскарадом идет в бильярдную. Заводит в том месте с кем-то разговор, хвастая, что раньше в доме железнодорожников всех на бильярде драл и по сей день любого задерет. Не веришь?

А ну, кто тут у вас самый храбрый? А денег у него – полно, лишь с рынка, где на тыщу реализовал помидоров, вот еще приобрел бабе племенного петуха! Добывает из кошелки птицу, та удирает, все давай ее ловить; а тот король против для того чтобы бесплатного идиота устоять не имеет возможности – и очищает уже стол.

Но гость: нет! Я до тех пор пока за знакомство всех не угощу, играться не буду! Вынимает узелок с деньгами – а в том месте их совершенно верно ком! – и шлет местного метеора в магазин. «Лишь я казенного не выпиваю, у меня собственная, шестьдесят градусов, особенная, – извлекает из-за пазухи пузырек с мутной жижей, легко подмутненная крыжовником вода, – кто желает?» Очевидно, никто.

Тогда сам отбулькивает прекрасно, икает, крякает: ну, я готов! – и берет кий не с того финиша. А через несколько часов готов, целый в ошарашенном поту, как конь, и местный фаворит. И гость в сопровождении двух откуда ни взявшихся лобастых корешей покидает бильярдную, даря ей на память о спектакле того племенного петуха.

Со средних жил финансовая масса транспортировалась в аорту высшей лиги, всего пара человек, приобретавших с Ашота минимальную, чисто отвлечённую фору. И более чем – лишь сам чернявый всевышний игры Ашот, что не выпивал, не гулял, был в вечной форме и должен был бы, логикой совокупности, стать ее конечным Крезом и Рокфеллером. Но его гений, не корыстный в сути, страдал, как сердце, приводной очаг, сквозным пороком.

И от него через «железку», карты все, поднятое ввысь, за вычетом каких-то отложений на тёмный сутки и трат на сутки насущный, спускалось назад для предстоящей циркуляции.

Но замкнутые совокупности продолжительно не живут: через чур накопительны для собственных же ядов. И тут вся эта круговая нечисть бесплатно не прошла, ударила вовнутрь, решив вначале судьбу Ашота – а позже и всей Академии. А все – эти мазильщики, фальшивые трясуны, еще ссужавшие игроков под лютый процент, в чей гнилой желудочек уходил, и без возврата, самый солидный финансовый оттекание.

От руки одного из них, бывшего днепропетровского маркера Лазика, и пал Ашот: пропасть обыкновенной людской подлости была для него коварней той, игроцкой, над которой он был непобедим.

Лазик прознал, что Ашот, снимавший где-то угол при фиктивном браке, вступил, по-тогдашнему за взятку, в жилкооператив. И уломал его, за льстивую монету, снести в том направлении и от него. Шайку торговцев людской жильем накрыли, вышли на Ашота, но он не раскололся; дошли до Лазика, и тот, выручая собственную шкуру по закону об амнистии доносчику, подвел Ашота под статью.

Лазик тогда на время скрылся; вся Академия сплотилась редкой для нее солидарностью негодования; ходил упорный слух, что Лазик сам себе подписал решение суда, вычисляли дни до выполнения – да так и сбились со счета Позже он эдаким бочком, мразью вполз образно, кто-то что-то ему сообщил, либо желал сообщить – так все и сглохло, и пошло ветхим методом. Игроки игрались с игроками, Пионер с Партизаном ловили и чесали фраеров, налапники шли в долю

Ну, а после этого и Академию, как заразительный рассадник, закрыли согласно решению Моссовета. Но семя ее не погибло – взойдя позже по всей стране, которой дали, словами Устрицы, «подержаться за бабки» – за ваучеры и акции аферных пирамид, на чем обули уже десятки миллионов фраеров. И в случае если ставить монумент зачинщикам нынешней эры, я бы высек на нем не Чубайса и Гайдара – а Пионера с Партизаном, академиков, еще в то время, когда вогнавших первый камень в это обувательское дело

А Ашот Потикян, легенда русского бильярда, прародитель всех отечественных нынешних, уже легальных чемпионов, открыл по окончании всего собственную бильярдную в отеле «Советская». И до последних пор игрался, как говорили очевидцы, без осечки: победить запрещено!

roslyakov.ru

Смело товарищи в ногу.

Увлекательные записи:

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: