Дневник москвички. сентябрь – октябрь 1941

      Комментарии к записи Дневник москвички. сентябрь – октябрь 1941 отключены

Дневник москвички. сентябрь – октябрь 1941

24–летняя аспирантка Столичного пединститута зарубежных языков Ирина Краузе с началом войны рвалась на фронт, подготавливалась стать медсестрой. Но помешала анкета. Ирина жила с матерью – А.И. Доброхотовой, известным советским педиатром, членкором АМН СССР. Папа, Фридрих Краузе, немец, перед войной трудился доктором в Магнитогорске, у него была вторая семья.

В начале войны он был арестован, прошел сталинские лагеря.

4 сентября. Что записать сейчас? Вот разве о воре, что любезно отправил мне все квитанции, бывшие в моем кошельке, и ключик от чемодана. По окончании таких случаев нечайно начинаешь симпатизировать роду людской. 24–летняя аспирантка Столичного пединститута зарубежных языков Ирина Краузе с началом войны рвалась на фронт, подготавливалась стать медсестрой. Но помешала анкета.

Ирина жила с матерью – А.И. Доброхотовой, известным советским педиатром, членкором АМН СССР. Папа, Фридрих Краузе, немец, перед войной трудился доктором в Магнитогорске, у него была вторая семья. В начале войны он был арестован, прошел сталинские лагеря

4 сентября. Что записать сейчас? Вот разве о воре, что любезно отправил мне все квитанции, бывшие в моем кошельке, и ключик от чемодана.

По окончании таких случаев нечайно начинаешь симпатизировать роду людской.

5 сентября. Публике весьма хочется забрать обратно города, исходя из этого сейчас говорят уже и о Гомеле, и о Николаеве, и о Кривом Роге. Что в этом верного? До тех пор пока отечественные лишь настойчиво летают в Берлин, в очередь с британцами. Днем была в университете, позже в клинике на лекции.

Вечером учила наизусть Блока.

6 сентября. Сутки без особенных происшествий. Прекрасно держится Одесса, о Ленинграде и сказать не приходится.

на следующий день – всесоюзный воскресник, но нас, сестер, отпустили, – с утра снова будет лекция.

7 сентября. Первый раз делала сейчас перевязку, а также не только перевязку, а по большому счету обрабатывала рану: очищала, присыпала стрептоцидом и бинтовала. Сперва все думается неординарно тяжёлым, и руки двигаются страно нескладно. Позже наблюдала на переливание крови (одна из отечественных также помогала).

Создавали его молодому татарчонку, совсем мальчику. Он стонал тонко и жалобно, все время страдальчески сдвигал брови. А под конец покрыл нас весьма здорово по матушке.

8 сентября. Только что планировала приступить к занятиям, как в 12 часов ночи радио–дядя негромко и ласково сообщил: «Воздушная тревога». Было нужно будить маму и идти вниз.

Луна светила вовсю, и ночь была полностью яркая, но факт остается фактом – прилетел, гадюка. Стреляли большое количество, и самолет какой–то летал, но бомб никто не бросал, по крайней мере – поблизости. Кончилось все без четверти четыре.

9 сентября. Во–первых, сейчас весьма хорошая сводка: немцев выбили из Ельни и гонят дальше. Под Одессой румынам также порядочно досталось. Лишь все равно все говорят о долгой войне, и у меня сжимается сердце. Как ни скажи, а все–таки на данный момент не жизнь, а суррогат. Во–вторых, пара бомбочек самолеты день назад скинули, не то в жилые дома (по газетам), не то, по слухам, в «Шарикоподшипник».

Заявили, что пострадали Яузские Ворота…

11 сентября. Тревоги из-за чего–то не было. Позвонила Шуре. Встретились и пошли в кино. Сперва поглядели «Антона Ивановича», а позже «Победу за нами» №4.

Картина приличная, а боевые эпизоды снова вынудили поразмыслить о трусости, о людской жизни, о ее смысле и других нудных вещах..

13 сентября. Новости неутешительные – забран Чернигов, говорят, окружен Ленинград. В метро замечала такую сценку: пьяный красноармеец начал шуметь, кричать что–то о финской кампании.

Публика молчала – чувствовалось лишь сдержанное неодобрение. Сейчас двое военных (думается, лейтенанты), находившихся в другом финише вагона, скоро подошли к пьяному и начали горячо сказать ему что–то на ухо – разумеется, увещевали. И тот понемногу сдался и затих.

Что меня поразило, так это какое–то чувство ответственности за собственного товарища, которое видно было у этих двух начальников.

14 сентября (воскресенье). Утром была радиопередача из Ленинграда. Слышимость никуда не годилась, что–то в том месте пищало и улюлюкало, но все–таки на душе стало легче: обещают город не сдавать ни в каком случае. Были с мамой на утреннем спектакле «Черевичек».

Музыка прекрасная, совсем чайковская, поставлено красиво, поют прилично.

19 сентября (практически 3 часа ночи). Сейчас с утра у всех подавленное настроение: под Киевом бои не на жизнь а насмерть, и немцы подошли уже к окраине города (это сводка). А по агентству ОГГ («одна гражданка сказала»), Ленинград два дня обстреливается замечательной артиллерией. Мама ходит совсем сама не собственная, да и мне тоскливо. Победа, само собой разумеется, будет, но в то время, когда? В 11 ч. 30 м. радио внезапно зашипело: «Граждане…» Было нужно спускаться.

Уложила маму, а сама сидела в вестибюле и просматривала «Эмигрантов» А. Толстого, благо занятно. Стреляли большое количество, не смотря на то, что и с перерывами, но не страшно.

20 сентября. Если судить по газетам, один самолет все–таки находился над Москвой, но вреда не причинил. Этим утром снова сказал Ленинград, слава Всевышнему. Под Киевом бои не на жизнь а насмерть, что прячется за данной формулировкой?

Из магазинов все скоро исчезает, первым делом, само собой разумеется, утепленные вещи и обувь.

25 сентября. С утра отправилась в больницу. Приняли меня любезно и направили во второе хирургическое отделение, где я и пробыла до 5 часов. Меня посадили к тяжелораненому (септическое состояние), и я его по умения и меря сил обслуживала. По большей части делала работу санитарки – подавала судно, переворачивала, кормила.

В первоначальный раз делать все это необычно, но позже осталось какое–то чувство удовлетворения.

27 сентября. Днем нежданно заявилась Нинка Попова. Настроена в высшей степени обывательски («тревог опасаюсь, на оборону трудиться не планирую» и т.д.). И я сходу озлилась. Весьма уж подло получается, в то время, когда люди с эмоцией собственного превосходства ругают власти, сами не хотя палец о палец ударить. А ведь дело касается их счастья и жизни, за каковые обязан проливать кровь кто–то второй…

В Москве день назад всю ночь стреляли, и сейчас, думается, будет то же самое. Это все ерунда, само собой разумеется. Больше всего мы страдаем от холода – навьючиваем на себя все имеющиеся утепленные вещи и все–таки дрожим.

Но, в итоге, и это мелочи.

30 сентября. Сейчас с утра отправилась в военкомат. В том месте со мной продолжительно разговаривал дежурный на радостную тему – о моей фамилии. Наконец, все–таки разрешил стать на учет, для чего необходимо было отправиться в отечественное отделение милиции. Взяла повестку на 6–е – явиться за армейским билетом.

Лишь на фронт меня с этими биографическими данными точно не заберут.

2 октября. Пишу на протяжении тревоги. Самое скверное во всем этом то, что мама застряла где–то по дороге к себе.

И хоть бы знать совершенно верно, где она, на большом растоянии либо близко. И как она ночью будет добираться?

3 октября. Отбой день назад дали лишь в десять мин. второго, а через некое время показалась мама. Она все–таки, слава Всевышнему, попала в метро, а позже, само собой разумеется, шла пешком.

В газетах сообщено, что ни один самолет к городу допущен не был.

8 октября. Новости (официальные) печальные: бои не на жизнь а насмерть на Брянском направлении и Вяземском. Публика очевидно угнетена, охватывает чувство какой–то безнадежности. Отправилась в военкомат. На мое счастье, в том месте был необходимый человек.

Билет он мне выписал, но еще не дал в руки, нужно будет съездить на следующий день. Тут же быстренько прошла медкомиссию, тетя мельком выслушала мое сердце и задала вопрос, ощущаю ли я себя здоровой, по окончании чего написала «годна».

9 октября. Сейчас официально заявили о сдаче Орла «по окончании упорных боев» – не смотря на то, что говорят, что он был забран без боя не то 3–го, не то 4–на следующий день. Вязьма словно бы бы также уже в прошлом. А что дальше? Защита Москвы?

Ну что же, будем защищаться… Лишь на данный момент поразительно безрадостно, больно и стыдно за целый движение войны. Взяла, наконец, армейский билет и ношусь с ним как с игрушкой.

10 октября. Пишу под простую «музыку» – где-то грохочут зенитки. Сводка сейчас все та же, в газетах передовые на тему «Отечество в грозной опасности».

Снова по возможности и меря сил эвакуируют детей.

11 октября. Сверхтяжелый для меня сутки. В первую очередь, кругом по большому счету не хорошо: кто может – бежит. Говорят, что уже уехало и правительство.

Так или иначе, но оно молчит, и на публику это действует тяжело. Официально на Брянском и Вяземском направлениях длятся упорные битвы. Больше ничего не сообщается.

Немцы же словно бы бы сбрасывают листовки – «Ляжете дремать советскими, а подниметесь германскими». Не произошло бы этого в конечном итоге; в Орле, говорят, было как раз так. Везде полная растерянность – кроме того руководство, не говоря уж о подчиненных, не знает, что делать… День назад встретила на улице какого именно–то человека, несшего безлюдный гроб. Несколькими шагами дальше меня остановила старуха и, кивнув в сторону гроба, убежденно сообщила: «Вот счастье человеку.

Погиб – и ни о какой драке думать не нужно».

12 октября (воскресенье). Не легко. В все неприятно ноет. Новостей никаких – все те же упорные битвы на тех же направлениях. Состоялся очередной митинг: говорили ученые. Капица ярко обрисовал техники и роль науки в будущем – разрушение, напр., одной маленькой бомбой какой–нибудь европейской столицы со всем ее населением. Приятно, а основное утешительно…

Настроение у всех на уникальность единодушное: сознание полного провала всего, руководителей и банкротства системы, невозможность верить во что бы то ни было… и наровне с этим – отчаянное желание чуда, спасения… А верхи молчат, и только бог ведает, будет ли по большому счету Москва обороняться до последнего.

14 октября. С утра до 6 ч. вечера наблюдала, как уезжает народ. У всякого собственная этика: мама считает, что нельзя работать под Гитлером, а мне думается, что стыдно и подло покинуть тут вторых. Так мы друг друга и не понимаем. Мне не легко наблюдать, как люди теряют человеческий вид.

Вот мы и стали близко участниками исторических событий – пускай небольшими, рядовыми, но с обычной судьбой.

15 октября. В первую очередь решила отправиться в собственный университет, дабы попытаться взять деньги и документы. Занятия через пень–колоду еще велись, действительно, лишь на 3–м курсе, первые два отправились копать окопы… Университет эвакуируется двумя очередями, причем в первую включаются очень избранные. Мимо меня прошел какой–то армейский. Разговорились. Весьма рекомендовал уезжать, давал слово обезопасисть город.

Целый сутки 15–го Москва казалась какой–то притихшей, оглушенной. Показались показатели дезорганизации и растущей растерянности. Заговорили о том, что армии бегут, поскольку катастрофически недостает снарядов.

18 октября. Последние два дня на улице необычное возбуждение. Из-за чего–то не трудилось метро. В сущности, с 60 секунд на 60 секунд ожидали немцев. Всем рабочим и служащим давали расчет – больше, действительно, на бумаге – денег было мало.

У нас в университете также бесперебойно раздавали справки, трудовые книжки, дипломы – все, не считая денег… С перерывами стреляли практически всю ночь…

…Первый сутки столичного безвластия. Вся вершина – административная, партийная – сбежала в ночь с 15–го на 16–е, кинув все – людей, ценности, документы. На должности остались лишь рядовые, скромные работники, каковые и начали пробовать наводить кое–какой порядок, хотя бы чисто формальный.

Днем по радио диктор торопливо прочел какое–то бессвязное распоряжение Моссовета, касающееся троллейбусов и ресторанов. Радио с утра до вечера шпарило радостные арии и хорошую музыку, а в газетах весьма невнятно упоминалось об обороне Москвы.

Говорили большое количество увлекательного: рабочие последовательности фабрик, не взяв денег и убедившись в отъезде руководства, разгромили склады, так сообщить, самоснабдились мясом, водкой, кондитерскими изделиями. То же самое случилось и в магазинах – в том месте, где заведующие не все успели захватить с собой. Кое–где, говорят, дошло дело и до расправы. А винить толпу, по крайней мере, не приходится. В 11 часов утра наконец выступил Щербаков (секретарь ЦК, МГК и МК ВКП(б). – И.О.).

Сообщил что–то маловразумительное: граждане, сохраняйте хладнокровие, Москву будут защищать и т.д. и т.п. В сущности, в воздухе носилась уже полная анархия. Сама я самую малость успокоилась, лишь удостоверившись, что отечественный отъезд снова прочно откладывается. Сейчас по окончании маминого обхода мы с ней отправились к себе и, подойдя к метро, поймали лишь кончик речи Пронина (глава исполнительного комитета Моссовета. – И.О.).

По слухам, его вернули с дороги. Призывал служащих и рабочих опять приступить к работе (это по окончании окончательного расчета!), торговую сеть – беспрерывно снабжать население продуктами, а транспорт – примерно обслуживать публику. Чувство было ошеломляющее – словно бы кто–то намерено издевается над нами в последние дни.

Так развалить и дезорганизовать непростую судьбу громадного города имели возможность лишь либо неприятели, либо совсем глупые и весьма трусливые люди. Население плюет на Пронина, шляется по улицам и выстаивает в длиннющих очередях, пробуя дотянуться хлеб насущный.

На улице установилась зима – снег лежит и не тает. Лучше это либо хуже? Часть армий, разумеется, экипирована прилично, но не все.

Возвратившись из поликлиники, отправилась в университет за деньгами. В том месте уже стояла неисправимая очередь, но я была принята прямо в середину отечественными девочками. Само собой разумеется, большое количество трепали языком. Предусмотрительная Нелли больше всего в жизни опасается вопроса в будущей анкете: из-за чего вы остались у немцев? Ольга ждёт момента, дабы негромко стереть с лица земли комсомольский билет, и подлизывается ко мне, «арийской девушке». Бедняжку Тамару напугали услужливые подруги, охая над ее еврейством.

Но Тамара Н. цветет, хорошеет и никаких неприятелей не страшится.

19 октября (воскресенье). Ура! Мы опять обретаем жёсткую власть. Сперва радио передало распоряжения Моссовета об отдаче под суд нескольких директоров магазинов за всякие злоупотребления, позже приказ начгарнизона о поддержании порядка, передаче и строжайшей дисциплине армейскому трибуналу всех лиц, живущих в Москве без прописки.

Хватились! (Добрая половина домовых книг была сожжена в эти дни.) Наконец, уже вечером, показался приказ, подписанный Сталиным и назначающий нового начальника г. Москвы, и самое основное – распоряжение Комитета обороны, также за подписью Сталина. В городе вводится осадное положение, защита дальних подступов вверяется командующему Западным фронтом Жукову, ближних – думается, Артемьеву (глава гарнизона Москвы. – И.О.).

Порядок в Москве поддерживается армиями НКВД и милицией, причем каждый, его нарушающий, подлежит расстрелу на месте. Граждане призываются к организованности и спокойствию.

Что этот сон значит? Над этим вопросом разламывают себе головы все москвичи. Слухи ходят самые немыслимые: что Сталин убит Молотовым, что, напротив, Ворошилова убил Сталин, что, наконец, все они сбежали и т.д. и т.п. Не растолковывают лишь, какой же как раз лозунг и кем был дан в ту роковую ночь с 15–го на 16–е, в то время, когда все начальники дали драпу (кстати, говорят, многих сейчас вернули). «Спасайся, кто может» – что ли? Словно бы бы немцев ожидали с часа на час.

По крайней мере, эти 2–3 дня простоя поднялись стране в солидную копеечку, не говоря уж о моральном эффекте. Предприятия на данный момент с трудом налаживает работу: станки погублены либо сломаны, люди разбежались.

А до тех пор пока кое–где уже сняли и сожгли портреты вождей, лозунги и плакаты. Сводка сейчас стандартная, и осознать из нее что–нибудь совсем нереально.

20 октября. В городе восстанавливается порядок: предприятия трудятся, милиция усиленно контролирует паспорта, в магазинах показались какие конкретно–то продукты. Газеты пишут о суде над группой дезертиров и паникёров – дирекцией какой-то обувной фабрики.

В некоторых местах, по слухам, вынырнуло удравшее руководство – разумеется, большое количество народу вернули. Снова говорят о разбомбленном эшелоне Громадного театра и о том, что Лемешев и Ойстрах пешком идут обратно. По радио начинают выступать различные живые артисты.

24 октября. Пишу на протяжении тревоги, к тому же вторичной. Первая длилась полтора часа, с 7 до 8.30, а вторую заявили в 12 часов, и она еще не думает кончаться, не смотря на то, что на данный момент двадцать мин. второго.

Сейчас и в газетах упоминается о последних налетах на Москву, на протяжении которых имелись «жертвы». Нам с мамой надоело ходить вниз, и мы отсиживаемся в собственной помещении, лишь иногда вылезаем в коридор, в случае если уж совсем дребезжат стекла.

В «Известиях» сейчас весьма хорошая статья Артемьева об обороне города. Будут, дескать, уличные битвы, и обитатели должны ощущать себя воинами. Ну и что же, пускай будут.

А Москву, возможно, вправду отстоят?

Дневники второй мировой войны день за днем. Октябрь 1941 / Жовтень 1941

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: