Север гансовский «… и медные трубы»

Этот материал выкладывается на сайт в продолжение темы попаданцев и попаданчества, поднятой в статье «Белый Корабль».

Аннотация: Необычный барин приехал в Санкт-Петербург. По дороге легко справился с пятью разбойниками, напавшими на кибитку. О себе говорит, что рожден природным бароном в жаркой стране за океаном, с детства обучался у старого народа майя. Войдя в возраст, уехал со своей тёплой отчизны в страну Аляска, да был в том месте унесен в студеное море на малом корабле.

И, большое количество претерпев, попал он на сушу около великой реки Колымы. Для собственного прекрасного спасения крестился в православную веру, забрав себе имя Степана Петровича в честь казацкого воеводы, принявшего его. Сама государыня Екатерина Вторая пожаловала ему российское подданство и нарекла Калымским.

Первый раз смотритель поклонился барину, в то время, когда по двору еще водили выпряженную распаренную тройку. Тот в избе из ковша воду выпивал.

— Ваше сиятельство, сударь, повремени. Шалят весьма на гари. Злодейство еще от Емельки не переведется никак.

У нас компании сбивают, кому ехать — торговцы либо по казенной части.

Был проезжий серьёзного росту — до сажени вершков пяти не дотянул. Подорожная от тобольского губернатора, но следовал без прислуги, сам, чего при таких-то подорожных не бывало. И лик не крупитчатый, округлый, а загорелый, худой.

Взором не медлительно, с сознанием себя, водит, а быстро упрет в одну сторону и в другую. Стиль жёсткий.

Ковш положивши, стёр рот рукою.

— Запрягай!

Вещей две клади. Сундук — одному поднять в самый раз — он оставил в кибитке, шкатулку же забирал , вынимал оттуда подорожную, дабы смотрителю переписать.

Как запрягли, еще пробовал урезонить проезжего смотритель — что произойди, с него также спрос.

— Ваше сиятельство, по крайности хоть пистолеты

Тот прервал его знаком руки.

— Выводи!

Сам — в рубль и карман кинул. У смотрителя дух захватило. Знатнее езживали — прислуги лишь на трех повозках.

А дабы серебряным рублем, не помнилось.

И ямщик с седой бородой (а все — Васька) также на мзду вознадеялся. В этот самый момент же поразмыслил, как бы с деньгой в трясину не угодить. Разбойничать в наше время пошли уж весьма различные — другой и ямщика не побрезгует зарезать.

Отправились. Барин сидит, скалится на хорошую погоду. По-русски чисто говорит, но на русского не похож, а больше на иноземца, какие конкретно приезжают звезды вычислять да почву мерить. Ну, радуйся-радуйся.

Как бы начать плакать не было нужно.

К пятой версте миновали гать, где по сторонам хворая сосна с узкой осиной приятель другу не видят, да пушица-трава. Еще через версту зачернелись заплывшие обуглины на ветхих дубах — тут пожар ливневым дождем гасило. И вот она сама — гарь. Сверху тёмные стволы, снизу малина, сморода.

Самое для душегубства место — тут и выскочить неожиданно, тут и скрыться.

Посмотрел назад Васька на барина — тот вовсе заснул.

А как взглянул ямщик вперед на дорогу, грудь сперло.

Шагах в десяти сосна очень тихо падает поперек.

Кони сами остановились, дрожат.

— Ваше благородие, просыпайся! Беда!

Соскочил Васька с облучка. Растерялся. В лес бежать, так это прямо злодеям в лапы.

Оставаться на месте — чего хорошего дождешься?

Являют себя с правой стороны из кустов двое, с левой — три мужика. Каковые первые вышли, один совсем зверина. Грудь бочонком бороду подпирает, ноздри рваные, глаз кровавый.

Руки до почвы, в кулаке топор.

— Поднимайся, барин. Будем с тобой поступать, как правитель отечественный, Петр Федорович, приказывал.

А что рядом — ладный юноша, чернявый, юный. Посмотрел на него ямщик, ясно стало, что его-то самого убивать не будут. А все равно со страху умрёшь, как начнут с приезжим страшное делать.

Но тот духу не сронил. Спрыгивает на траву спокойный.

Зверина-мужик поднял топор, закричал жутко:

— И-и-иэх!

Васька глаза шапкой прикрыл.

Хрип Тело об мягкую дорогу хлопнуло. Кто-то сопит, топчет лаптями.

Выглянул ямщик из-под руки.

Топор стоит воткнутый по самый обух в поваленную сосну. Зверь-мужик на земле животом кверху. Чернявый воздушное пространство хватает, держится за грудь.

Барин же на ногах, и на него трое насели. Про двоих Васька осознаёт — те, о которых слыхал. Близнецы, беглые с Демидовских фабрик. Эти с топором и с ножом.

И третий, волосом рыжий, заходит полоснуть саблей позади — старая, она от Пугачева какое количество годов пролежала в почве.

Но приезжий под первого из братьев уже нырнул, бросает его за пояснице. И глядь, на траве все пятеро. В куче.

Желают расползтись, а барин поднимет и обратно. К тому же сунет под дых так, что у человека глаза под лоб.

Ямщик наблюдает — не блазнит ли ему все?

Барин же руководит, ругается. Всю дорогу молчал, сейчас разговорился.

— Веревка имеется?.. Вяжем злодеев Клади в кибитку, в Ирбит отвезем, в управу. В том месте с них спросят.

Начал плакать Васька, как взялся за чернявого. Да что начнёшь делать? Поклали одного на другого, как поленья.

Злодеи зубами скрипят, червяками выгибаются.
Проезжий к лесу бросился. Сосну забрал у комля, оттащил с дороги. А дерево — в пол-обхвата!

— Давай! Трогай, чего дремлешь?

Лишь забрали кони, соскакивает.

— Находись! Находись, говорю, куда разогнался?.. Песку по дороге не будет?
— Песку?
— Ну да, песку! Коням-то не легко.
— Коням? — Ваське и не осознать, о чем обращение.
— О господи! А кому, тебе, что ли? Снимай давай!

Это про разбойников.

Васька слез с облучка. Себе не верит.

Сняли, покидали на траву. Те лежат связанные. Ни живы ни мертвы. Слово сообщить опасаются.

— Отправились!

быстро встал в кибитку, за полог взялся — поднять от солнца.

Кони снова забрали. Лишь миновали сосну, опять кричит:

— Находись!.. Находись! А веревка? — Соскочил. — Веревка-то как? Жалко, хоть и резаная.

Ямщик уже начал осознавать. Прокашлялся.

— Знамо дело — работа.
— Вот и я говорю. — Пробежался скоро до злодеев обратно, остановился, смотрит. Возвратился к Ваське. — Как думаешь, раскаиваются?

У Васьки горло запнуло. Сообщить ничего не имеет возможности. Барин снова к разбойникам. Остановился над рыжим.

— Что — сожалеете наверно? Бес, видно, попутал?

Другие молчат, а мужик-зверь выдохнул:

— Сатана ты, не человек!

Проезжий словно бы не слышал.

— Раскаиваетесь, а?.. Молчание — символ согласия. Выходит, раскаиваются. — К ямщику: — Как думаешь?

Васька лишь рот разинул, слышит, как сердце стучит, кровь в голову кидается.

— Хорошо. Давай тогда, развязывай! Не сиди! Нечего время терять.

Развязали. Солнце на полдень встало. Сутки ясный, небо высоко. Снизу от зелени дух идет — живи сто лет.

Весна.

Пятеро стали подниматься. Не знают, куда глаза девать.

— Ну, мужики, — говорит барин, — все тогда. Топор вон забери.

Побрели они, один об другого толкаются. Проезжий шагнул было к кибитке. Остановился.

— Эй, подождите!

Те стали кучей.

Барин шагает к ним. Ткнул пальцем на чернявого.

— Отправишься ко мне помогать?
— Я? — Шары выкатил.
— Ну да. Обиды от меня не будет.

У чернявого губы задрожали, оглядывается на ямщика, на товарищей. Закраснелся. Один из братьев локтем его.

— Ну!
Тогда шапку тот срывает. Об почву.

— Ваше благородие Да как ты нас Да мы
— Согласен. — Барин к мужикам: — Тогда прощайте А ты садись. Меня разбудишь, в то время, когда Ирбит покажется. Отдохну — нынешней ночью мне не дремать.

Но барин проснулся сам, в то время, когда стали к городу подъезжать.

— Тебя как величают?
— Федькой.
— По отцу?
— Сын Васильев. Да вот мой папа. — На ямщика показывает.
— Ваше благородие, правитель! — Ямщик тройку останавливает, соскакивает с облучка. — Вынуди до смерти всевышнему молиться, не выдай! Крепостные мы плац-майора Шершнева. Меня, ветхого, на оброк отпустил, молодых же всех — в почву, медь копать.

А в том месте воды до пояса — года по три живут, не боле. Вот и согрешил юноша — в бега бросился.
Проезжий в ответ задаёт вопросы:
— Тебя как по отчеству?
— Иваном отца кликали.
— Василий Иванович, отведи тройку с дороги. Нам поболтать нужно.

На поляне барин сел, шкатулку с собой вынесенную открыл, принялся говорить долгую историю. Был он рожден природным бароном в жаркой стране за океаном, куда от Руси плыть месяца два, а по окончании еще один степью скакать. С детства имел любопытство к наукам, от старого народа, марья именуемого, выяснил, как выполнять себя, дабы сила была и прыткость. Войдя в возраст, отправился от собственной тёплой отчизны в край Аляску.

В том месте около берега прохлаждался на малом корабле, был унесен в студеное море и, большое количество претерпев, попал на сушу около великой реки Калымы. На той реке стоит селение Армонга Калымская, где он для собственного прекрасного спасения крестился в православную веру, в честь восприявшего его казацкого воеводы, забрав имя Степан Петрович. (Говоря это, барон осенял себя трижды крестным знамением.) Сейчас же едет в Петербург просить у государыни русского подданства.

Дивно сделалось отцу с сыном — барон-то им, холопам, про себя. Но, действительно, уже не первое он сейчас чудо являл. И по крайности убедились, что не сатана перед ними.

Позже, шкатулку отперев, проезжий развернул грамоту на барона, прапрапрадеду жалованную князем Андорры, другие ответственные бумаги от императоров, королей. Вынимал кроме этого камни, нужные корни, еще от его отчизны сбереженные. Под конец же продемонстрировал в шкатулке перья гусиные, чернильницу, сургуч. И жёсткой речью:

— Что с нами дорогой произошло, Василий Иванович, забудь! Как выехали, дескать, так и доехали: нас никто не видал, нам никого не попалось. в наше время же ночью напишу на Федора бумагу, словно бы реализовал мне его плац-майор, а в губернской канцелярии купчая заверена.

Той бумаги, но, никому не стану показывать, пока за Нижегородскую губернию не заедем.

Васька с Федором лишь кивали, удивлялись.

— А сейчас, Василий Иванович, благослови сына. Столица не близко, свидитесь ли в то время, когда?

В ту зиму ужасный гулял на Невской возможности мороз. С полдня солнце склонялось к шпилю Адмиралтейства, огромное, красное. Нева вся парила со льда ярким морозным дымом, от людей, от лошадей дыханье выскакивало громадными белыми фонтанчиками.

Из зарубежных консульств старались вовсе на улицу не выглядывать. В Зимнем, в княжеских, графских палатах постоянной топкой так накалили высокие голландские кафельные печи, что не прикоснись.

А на главном проспекте столицы все равно всякой судьбы и всякой славы народ. В закрытом возке едет флигель-адъютант, мужик в желтом нагольном тулупе везет битую птицу в господский дом, второй на роспусках сена навалил. Толстая барыня с прислугой взошла в лавку, где заморские изделия, — спешит приобрести розенвассеру, розовой воды в свинцовой фляге.

Капитан кавалергардов с громадного похмелия крутит ус, диковато озирается — нет ли взора непочтительного, в противном случае он готов и шпагу окрасить.

Кто поплоше одет да не мясом обедал, того сходу прихватывает холод. Через тридцать — сорок шагов оттирай себе щеку или становись греться у тех костров, что будочники разжигают около Полицейского моста, на Громадной и Малой Конюшенных.

А красив с этими кострами в морозный вечер каменный державный град Петра! И как разросся, расстроился. Словно бы еще совсем сравнительно не так давно блаженной памяти императрица Анна Иоанновна рядила сходу за Лютеранской кирхой устроить сад-гартен для гоньбы оленей, кабанов, зайцев. Но какие конкретно зайцы?!

Позади кирхи ровные улицы друг за другом, где в пять часов пополудни зажигаются масляные фонари на чугунных столбах красивой фигуры.

Около кирхи же стоит двухэтажный дом на десять покоев, находящийся в собствености славному кондитеру из немцев Нецбанду. В эту зиму снял его барон Степан Петрович, нареченный сравнительно не так давно самою государыней Калымским. Много было нужно ему хлопотать личную встречу. Но добился, преуспел. Стал в назначенный час и день среди толпы вельмож напудренных в громадной приемной зале Зимнего дворца, шикарнее которого и в мире нет.

Матушка-царица осчастливила продолжительным беседой. Захотела определить, весьма ли оробел, в то время, когда унесло от Аляски, как это чувствуется, в случае если сильный голод — в животе болит либо лишь скучно. Задавала вопросы, знатная ли река Калыма, годится ли для судоходства, чем продовольствуются в Армонге царские люди, запрещено ли местных обитателей употребить в земледелии либо лучше пускай в охоте на зверя упражняются ?

Приезжий на все давал толковые ответы. Довольная императрица пожаловала его табакеркой, бриллиантами украшенной. Был кликан на куртаги. Женщины придворные, легкомысленные танцорки, многие заразились любовью к статному иноземцу. Веером открыто примахивали к себе, Мушки клеили у губ особенным образом, давая символ, что, дескать, свободна, кровь горяча, желаю с высоким блондином иметь амур. Но Калымский был подвержен второму соблазну — карточному.

Причем так изрядно, что большие столичные картежники стали приглядываться, а запрещено ли его распрячь тысячи эдак на три.

Назревал скандал.

Сперва сели у барона в “фараон”, позже решили сразиться в холопскую “горку”, где успех зависит лишь от бодрости игрока, так что храбрый, имея одни только номерные, сорвет банк, а робкий и вызывающий большие сомнения утратит кроме того с сильными картами.

Не считая хозяина были князь Смаилов, узнаваемый Петербургский шалун, кавалер Леблан и Бишевич, человек подлого роду, но великого достатка, откупщик.

И по окончании ужина Калымский, против всех ожиданий, начал забирать чуть ли не каждый кон. Гребет и гребет к себе широкими, как будто бы у холопа, ладонями. Добавит в громадную кучу, холодно осмотрит партнеров — серые глаза, словно бы чужие на загорелом по-мужицки, каменном жёстком лице — и ожидает очередной сдачи.

Проигрывал больше всех князь Николай. А не того был закала, дабы обиду сносить. Достатком, связями избалован, несоответствия не выдерживал, над низшими куражился.

Лакеев лишь в петербургском доме держал три десятка, сытых, проворных. Таких, что купеческую фигуристую либо захудалого шляхтича беленькую дочку выкрадут для князевой услады, по его слову подожгут на окраине мещанский домишко и до времени обитателей не выпустят, дабы барину потешиться. Опытные нехотя садились с ним играться.

Идет карта, Смаилов вежлив, а нет, может и побить партнера.

К одиннадцатому часу он дал Калымскому около тысячи и начал писать записочки. откупщик и Кавалер уже заимели интерес следить, как же в итоге обойдется своенравный князь с хозяином.

Пробило полночь. Барон держал банк, Смаилов был за рукой. Ставку прописали двадцать рублей. Князю открылась козырная десятка с фалью, а в поднятых он отыскал еще туза с королем. Получалось, игра его.

Бишевич, которому открыли козырную женщину, отказался, кавалер с двумя небольшими заявил себя в боязни. Перебить Князеву карту имели возможность только три фали подряд у Калымского — случай столь редкий, что на него и вычислять запрещено. С опаской, дабы затянуть барона, Смаилов “отправился в гору” на двадцать.

В этот самый момент же поправился, назначив сто.

Барон равнодушно придвинул кучку империалов.

Все наблюдали на князя. Три кона подряд он торговался с Калымским до конца и проигрывал на проверке. Он побледнел, у него начала дёргаться щека.

Леблан и Бишевич каждую 60 секунд ожидали, что он, придравшись к чему-нибудь, быстро встанет, порвет карты.

— Иду на двести. — Князь развязал галстук, бросил его на пол.
— Отвечено! — Калымский отсчитал деньги, положил на банк. — Вы пишите записки, князь.
Смаилов бешено посмотрел, но сдержался. Закусив губу, написал на клочке бумаги “восемь сот”, продемонстрировал барону.
— Принято. Поднимаю еще на столько же.

Трещали свечи. Леблан с откупщиком затаили дыхание. Дабы продолжать вести борьбу, князю нужно было додавать цену выездной столичной кареты.

Он плеснул себе вина в бокал, сжав зубы, уставился на собственные карты.

— Ну? — нетерпеливо раздался голос хозяина.

Смаилов поднял на барона ненавистный взор.

— Прошу положить карты. — И в тот же час спохватился. Глупость! Раз уж решил заканчивать скандалом, а он как раз так и решил, — стоило идти до проверки.

Но Калымский уже открыл на столе собственные — четыре небольших.

Откупщик крякнул. Леблан по окончании минутного молчания захлопал в ладоши.

Князь, багряно покрасневший, быстро встал.

— Нет, господа! Дело нечисто, так не торгуются. — Он потянулся к финансовой куче барона. — Я данной игры не признаю.

Но Калымский опередил. Мгновенным мягким перемещением, поднявшись, положил Смаилову руки на плечи.

— Что вы сообщили, князь? Дурно себя ощущаете?

И кавалер с откупщиком светло заметили, как стремительным, маленьким перемещением кулак барона ткнулся Смаилову пониже груди. В том направлении, где часы с брелоками на ремешке. У князя замутнели глаза, падая на стул, он начал ловить ртом воздушное пространство.

— Федька! — Хозяин обернулся к дверям. — Воды! Князь нездоров.

Мгновенно распахнулись обе половинки дверей. Чернявого слугу словно бы ветром вдуло в залу.

Калымский плеснул воды в лицо Смаилову, расстегнул ворот рубахи.

— Ничего, оправится. — Он прошелся по зале из угла в угол. — Соглашусь, господа, поклонник я физических упражнений. Дабы не впасть в дородство. (Взор в сторону толстого Бишевича). Как древние нас учили: в здоровом теле здоровый дух. К тому же полезно, дабы вору ночному не поддаться, честь обезопасисть от обидчика.

Побыв во многих государствах, обучился мастерству без оружия сразиться со злодеем, кроме того с двумя-тремя. Вот, например, замахиваются на меня

Кинул на спинку стула отделанный мехом шлафрок, остался в рубахе, в кюлотах. Шагнул к Смаилову.

— Князь, замахнитесь.
— Эй, хо холопы мои! — Смаилов, приходя в себя, тщился подняться.
— Ну, храбрее, — подбодрил хозяин. — Поднимите руку!

Рывком поставил Смаилова на ноги, сам задрал правую руку. Партнеры не осознали, каким манером то случилось, но Князевы ботинки с серебряными пряжками мелькнули под потолком. Макушкой Смаилов только-только не ударил в пол, а через момент уже стоял как прежде, но с растрепанными волосами, блуждающим взглядом.

Бант у князя соскочил с косички. Багряно-красный Смаилов силился что-то сообщить и не имел возможности. Лишь шлепал губами.

Калымский неосторожно толкнул его в кресла, вскинув голову, остро посмотрел на француза с откупщиком.

— То было против хама, мужика. А вдруг обижен аристократом Федор, шпагу, пистолеты!

Забрал поданную слугой шпагу, передернул плечами, разминаясь.

— Кавалер, прошу, сударь. Обнажите ваше оружие и нападайте Ну!

Леблан неуверенно встал.

— Так Крепка ли ваша рука?

Меч сверкнул перед глазами француза, лицо барона внезапно выяснилось рядом. Какая-то сила вывернула рукоять из пальцев Леблана, шпага его взлетела, а барон уже стоял на прошлом месте. И все это было сходу: лицо Калымского вблизи, возвращение хозяина на середину залы.

Лишь шпага кавалера продолжительно взлетала и опускалась.

Правая рука вся онемела у француза.

— Либо пистолеты

Слуга тем временем поднял со стола туза пик, наткнул на торчавший в стенке гвоздь.

Калымский отошел к столу — из этого до цели было шагов десять. Забрал один из трех пистолетов, расставив ноги, чуть потоптался, как бы контролируя, прочен ли пол. Медлительно поднял руку, прицеливаясь.

— Повязку!

У чернявого уже был приготовлен темно-красный бархатный шарф. Он наложил его барону на лицо, завязал позади. После этого отнес в сторону шандал, освещавший карту.

Сейчас и партнерам не было видно.

— Князь Николай! — Шарф закрывал лицо Калымского от бровей до подбородка, и это раздалось глухо. — Князь, слышите меня?
— Слышу. — Голос Смаилова был дребезжащим, какого именно Леблан с откупщиком прежде не знали.
— Сочтите мне.
— Счесть?
— Ну да, до трех.
— Раз, — начал Смаилов. — Два три!

Еще не до конца отзвучало “и”, как три выстрела грянули, практически сливаясь. Барон хватал пистолеты со стола, бросал обратно с быстротой фокусника. Повязка тут же была сорвана, Калымский подбежал к стенке, снял с гвоздя карту, начал совать гостям.

Карта была в трех местах пробита пулями.

— Это, судари мои, память мускулов, стрельба не глядя. — Повернулся к слуге: — Все убрать, нам новую колоду.

Прошелся по зале.

— Что ж, приятели, отдохнули, рассеялись. Можем продолжать?

Гости молчали. Смаилов внезапно, пригнувшись, опустив голову, отправился к дверям. Тремя легкими шагами Калымский нагнал его.

— Куда же вы, князь?
— Д-домой. Устал. — Негромкий, робкий голос.
— Нет, князь, вы не отправитесь.
— Не отправлюсь? — Смаилов взглянуть в лицо хозяину.
— Нет, само собой разумеется. — Хозяин подвел князя к столу, посадил. — Господа, обязан сказать, что, выполняя собственный преимущество и особливо честь играющих со мной партнеров, я неожиданного выхода из игры, каковой тень на всю компанию бросает, прощать не могу. То долг мой по отношению к гостям — недопущение неясностей. — Глаза захолодели, он вел взор с одного лица на второе, словно бы прицеливался. — Случалось мне за такие экивоки отхлестать обидчика публично по щекам (рот скривился в бешенстве), да позже прострелить безлюдный лоб.

Не скрою, из ответственных европейских столиц и хороших городов принужден бывал по окончании дуэлей уезжать по наговорам недоброжелателей. Но постоянно возвращался по разъяснении дела. Так что тут, любезный князь, — похлопал Смаилова по плечу, радуясь с нежностью, — тут будьте в полной мере надежны. Ничьим неожиданным удалением ваше имя замарано быть не имеет возможности. — Быстро повернулся к вторым гостям: — Сыграем, други, раз уж собрались. — Отбежал к двери. — Федька!

Буди эконома. Поваров с поварятами поднять, пускай пекут, жарят. А нам ко мне кофею и вина Князь, благоугодно ли вам начать?

Ваша сдача.

От стола не поднимались больше дней. Ставку по требованию барона повышали трижды. Кто засыпал, того хозяин будил, заставлял забрать карту. Гости уж думали лишь, как живыми уйти. Громадный капитал проиграл откупщик, но впятеро — князь.

Француз только тем отделался, что сопротивления не оказывал, сходу отдавая за любой кон — вначале наличными, позже записками.

Кончили в седьмом часу утра.

Проводив партнеров, Калымский забрал с вешалки шубу, принял бобровую шапку из рук подскочившего Федора. Неосторожно запахнувшись, вышел, побрел, усталый, задумчивый, мимо обывательских трехэтажных домов. Холод чуть отпустил.

Иней ярким пухом лежал на ветках подстриженных лип на протяжении широкой Невской возможности, дымкой одел камень строений, отчеканивая углы, грани.

Вельможный Петербург еще прочно дремал, но проспект шевелился практически неслышным теневым перемещением. Выполняя вчера вечером наказанное, бежали с поручениями комнатные девки, казачки, тёмный трубочист шагал (за спиной мешок, где сажа — также серьёзный товар), прилежные лошаденки везли ко дворцам припас из пригородных усадеб, фонарщик плелся — в руках лесенка и масляная бутыль. Молочницы-чухонки несли к рынку горшки со сметаной, дворники сгребали снег.

Барон развернул влево, оставляя за спиной Адмиралтейство, пошагал немного поднятым над мостовой проспектом. Просторные луга у Фонтанки были завалены штабелями бревен — с весны решили гатить низкий, топкий берег, ставить набережную. Город практически кончался тут — за рекой лишь конные дворы Преображенского полка, а по окончании уж чёрный финский лес.

На другой стороне проспекта у открытых ворот к Аничкову дворцу вереницей выстроились сани с сеном, ожидали, в то время, когда допустят. Калымский перешел в том направлении. В глубине хозяйственного сада тускло светились оранжереи, шел сбор фруктов к царскому завтраку. Оттуда выбежал мальчишка в заплатанном полушубке, тоненько задал вопрос кого-то невидимого:

— Дяденька, а дяденька, Парфен Ваныч не проходили?

Вблизи ворот ответили хрипло, со злобой:

— А ты кто таковой про Парфен Ваныча задавать вопросы? Я вот счас стану

Мальчишка неуверенно переступил с ноги на ногу, стёр рукавом шнобель, побежал прочь. Сбившиеся в кучу мужики-возчики помалкивали.

Особенная ниша в жизни столицы, отдельная совокупность, где так велик Парфен Иванович, что кроме того осведомляться о нем не всякому разрешено. Тяжело было верить, что не так уж на большом растоянии в будущем на протяжении данной же стенки к Публичной библиотеке, что на углу, где Садовой улице пролечь, отправятся гордые студентки-филологички, толковые, острые на язык ребята-электронщики, которым проектировать ядерные гиганты финиша двадцатого столетия.

Люди совсем изменятся, а вот Аничков дворец таким же войдет, как будто бы мыс, в море времени. Быстро рисовался контраст между добропорядочной простотой, самообладанием дивных, навечно пребудущих строений юного Санкт-Петербурга и самодурством, суетливостью тех, кто живет и властвует в них на данный момент.

Камень умней!

В тот же сутки к вечеру барон отправился на Громадную Морскую к Смаилову. Князь, сказавшись больным (да он и был болен), потщился не принять. Калымский расшвырял прислугу, ворвался, предъявил, ссылаясь на потребность, записки к расчету. Сумма была неимоверная, не так долго осталось ждать собрать ее Смаилов не имел возможности, внес предложение в уплату одно из родовых имений. Вступать во владение было нужно хлопотно. Указом просвещенной государыни карточные долги запрещалось взимать. Составили фиктивную купчую.

Сломленный князь всему подчинялся, но дело тянулось до весны.

Эх, и лихо возвеселилось дворянство по окончании того, как в ветхой столице на болоте около Кремля ударила об доски помоста отрубленная голова недобросовестного самозванца Емельки! И те из бар, кто (позабыть скорее!) в одном исподнем от Казани скакал до Белокаменной, сейчас орлами смотрят. Мужика, неблагодарного лапотника, осадили, и жаловаться на господина не разрещаеться лежебоке, начинщику непослушания.

Палками его взъерошить, в кандалы! Добропорядочному же сословию за исконное старание престолу пора и награждену быть. По буграм, над рекой чудесным образом поднимаются дворцы-усадьбы. Ну, понеслась охота по полям-перелескам! Кони ржут, псы кишат в сворах, прислуги не счесть, господа в бархате.

А пиры! Фейерверки, пушечная пальба, катание на лодках с роговой музыкой — сорок молодцов, у каждого рог, из коего единственный тон возможно извлечь, но столь строга выучка, что совместно составляется симфония со всеми триолями, трелями. Где же еще узришь, услышишь то?

А хлебосольство! Аристократ с каретою, с лошадьми, десятком лакеев не минует ни одной губернии страны, по месяцу начнёт жить в чужих поместьях, но кошелек ему будет излишен. В обеих столицах в доме вельможи на кухне стряпня ночь и день, в любое время приходят знакомцы, приводя с собой всякое число малоизвестных хозяину лиц, и в тот же час на столах горами дичь, балыки, икра. Действительно золотой век настал.

И виновница всему — великая царица. Наконец-то сделала русскому человеку любезным его отечество.

Выехал барон в новоприобретенную усадьбу лишь в мае. в первых рядах карета с гербами, позади кибитка для эконома Тихона и камердинера Федора Павловича. Тертого, пожившего этого мужчину из петербургских мещан Калымский от Нецбанда переманил.

В ласковой карете двигались не шибко — две упряжки в сутки верст по тридцати. На шляху то и дело фельдъегерская тройка, щеголь в атласном кафтане рысит с визитом к соседке-помещице, погорельцы бредут с сумой огнем всевышний наказал. Обозы, обозы с кирпичом, тесаным камнем. А более всего возов, рогожей покрытых, где юфть, сало, полотна, пенька, — эти в Кронштадтский порт. Останавливались у крестьян. Барон, по причуде собственной торговцем одетый, разговаривал как с равными.

В дому мужика-однодворца позвали с полатей ужинать колбасами юноши молодого, также ночевщика. Тот видом чистый ангел. Волос русый до плеч, лицом узок, бел, глаза ясные. Сказался крепостным актером. Может акцию, на клавире, танец, может делать театральную машину. В Санкт-Петербургском Оперном доме пел Солимана в “Трех султаншах”, аплодисменты имел, похвалы заслуживал.

Два же года назад барин-старик отозвал в имение, приказал научить пению, танцу да италианскому языку женщину четырнадцати лет, каковую сдать ему неповрежденной в сердце и нравах.

— Сдал ли? — задаёт вопросы его барон.
— Сдал, — отвечает юноша. И начал плакать.

Этого было решено также забрать, оброк за него платить барину. Алексей ему имя.

Поздно, как все по лавкам легли, наговорившись, Калымский вышел на крыльцо.

Отрозовела, погасла вечерняя заря, пахло березовым страницей. Майские низкие звезды сияли над головой, как будто бы вывешенные в глубокую черноту неба. От отсутствия и тишины наземного света казалось, словно бы по окончании огородишка за непробивными кустами бузины мир кончался. Словно бы тут же, в двух шагах, земная твердь обморочно опрокидывается в эфирную пропасть вселенной.

Но Русь, хоть и невидимая, была. Раскинулась во все стороны. Ему бы не знать, человеку у крыльца! Как в глухой сибирской деревеньке оттерли его, нагим явившегося, он и лес валил, и почву пахал, с коробом легкого товару ходил по деревням, сам на лесной дороге торговца останавливал, городскую управу ночью взламывал для бумаги, печатей. Насмотрелся.

Вооруженным террором народ загнан в ярмо, ошеломлен, осмирнел по окончании Пугачева. В барской среде еще вовсе нет идеала, брюхо да девки — вот вся помещичья работа отечеству. В шикарном покое, в душной лакейской вырабатываются ужасные черты характера. Дико, словно бы свету финиш, выскочки-фавориты грабят государство, взятки везде. Диктат материи.

Закон природы обязывает атомы соединяться в молекулы, велит организму развиваться, хищнику — охотиться, вельможе и помещику — ублажать себя властью. Крепостное право, издевательство сильных над не сильный, лесть, карьеризм, воровство, засилье бюрократов — все диктат

Внезапно треснула ветка поблизости, что-то двинулось в кустах.

Калымский развернул голову — корова? Либо кто интересный из соседских мужиков?.. Шагнул в том направлении, и в тот же час необычная, во что-то ровное одетая фигура тронулась с места.

Легкий, сходу стихший звук шагов.

Перескочил через кусты.

Человек, как бы облитый чем-то серебряным, стоял на шляху около ветхой липы. И одежда, и повадка не мужицкие. При свете звезд стало различимо лицо незнакомца. Узкое с громадными глазницами.

Не русское.

Мгновенье, и мужчина в серебряном ступил в тень, под липу. И провалился сквозь землю. Как растворился.

Калымский ринулся к липе. Никого поле и Шлях за ним безлюдны Был — и не стало.

Кто?.. Неужто слежка? Но из-за чего?

В случае если до царицы дошло по поводу Смаилова, отправили бы поручика — доставить на допрос.

Постоял, закусив губу. Быть может, и не было ничего. Галлюцинация. Нервность от перегрузки.

Но идя в избу, знал — вспоминаться будет серебряный.

— Сим объявляется во владение его сиятельства Обязаны иметь к нему беспрекословное послушание и полное повиновение. — Из губернского штата государственный служащий с глубоким поклоном подал бумагу Калымскому. — Вот вам, крестьяне, ваш новый господин. Усердствуйте ему, он вас собственной милостью не покинет.

Масса людей опустилась на колени. Празднично было. У самой лестницы на террасу кучкой находились управляющий из поляков со льстивой ухмылкой на губах, приказчики, дворецкий, основной конюший, староста.

Вперед, на коленях же, внезапно посунулся старый старик. На голове редкий пух, члены дрожат — такому терять нечего.

— Батюшка-правитель, — зашамкал, — пожалей нас, сирых. Прошлый барин да управитель жениться юношам не велят, девок вначале кличут на смотрение. (У толстого управляющего перекосило рот.) Милостивец н

Огонь, вода и медные трубы. (1968). Полная версия.

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: