Красный истребитель и белый офицер

Август восемнадцатого года выдался в Токио особенно жарким. Духота, броский свет, за окном – чужая обращение, чужая страна, режущий глаз чужеродный пейзаж.

— В то время, когда же данный министр обороны, линия бы его побрал, разродится уже ответом, – сказал сам с собою хмурый человек, ходивший, не обращая внимания на юные года, с палкой: он очень сильно хромал. Его яркие волосы выгорели на солнце практически до белого цвета. Вспоминая, он теребил прядь, и сутки ото дня становился всё мрачнее.

Это был русский армейский лётчик Михаил Сергеевич Смольянинов. От японского министра обороны он ожидал разрешения на закупку аэропланов для Воздушного флота Сибирской армии.

М. С. Смольянинов

Казалось – ещё мало поднапрячься, ещё чуть-чуть надавить – и коммунисты в Сибири упадут. И возможно будет начать победоносный поход на Москву, на Петроград…

Но потребны для того аэропланы. Практически как воздушное пространство. Смольянинов безрадостно улыбнулся невесёлому каламбуру.

Японцы же, по восточному обыкновению, думали, созерцали и медлили, а драгоценное время уходило.

— Эдак с ума недолго сойти, – сообщил себе лётчик. – Нужно чем-нибудь заняться. Умственным трудом, коль не так долго осталось ждать боевой работы на данный момент нет.

«Умственный труд» подвернулся как запрещено более подходящий: сравнительно не так давно вышедшие записки германского лётчика-аса Манфреда фон Рихтгофена.

Колючие готические буквы смотрели на русского пилота с страницы, как словно бы бросали вызов: посмеешь ли коснуться нас?

Что ж, коли больше в самом деле заняться нечем…

Работа захватила его, вынудила забыть о настоящем, о вынужденном бездействии. Мыслями он опять был в небе и, невольно дивясь хвастливому тону бывшего неприятеля, сейчас упокоенного в почве, переживал недавние сражения.

«Так вот что они о нас думали, – мелькало в мыслях. – Вот какими они нас видели – и какими они видели себя!»

Обложка первого русского издания мемуаров Рихтгофена

«Ничего хуже нет, как совершить вынужденную посадку в Российской Федерации, – откровенничал немец. – Русские ненавидели лётчиков, и если они их ловили, то убивали. Это был единственный риск войны в Российской Федерации, потому, что собственных лётчиков в том месте не было… ну, скажем, практически не было».

Рихтгофен ни при каких обстоятельствах не испытывал кроме того тени сомнения – ни в себе, ни в собственном аппарате, ни в правоте собственного дела, ни в превосходстве собственном над соперником.

«…Мы дразнили русских, как имели возможность…», – информировал он читателю.

Весьма интересно, какой у него был голос? Резкий, большой, отовсюду слышный? Либо глуховатый, насмешливый? Сейчас уж не определить…

Перо бежало по бумаге.

…Опять июль шестнадцатого года, Юго-Западный фронт, станция Маневичи…

«Мы сбрасывали отечественные яйца на самые лучшие станции русских, – говорил Рихтгофен о бомбёжках, как водится, в легкомысленно-хвастливом тоне. – в один раз нас всех отправили бомбить одну особенно ответственную станцию – местечко именовалось Маневичи и пребывало в двадцати милях от линии фронта. Это неподалеку, – прибавил внезапно Рихтгофен, как будто бы пояснял рассказ для какой-нибудь девушки. – Русские планировали наступление, и вся станция была практически забита поездами, находившимися впритык.

Ими было покрыто пространство на многие мили. Сверху их было превосходно видно. Лучшего объекта для бомбардировки не придумаешь.

Я постоянно впадаю в энтузиазм при возможности успешного дела. А тогда я особенно увлекался бомбардировками. Мне доставляло большое наслаждение бомбить этих лапотников сверху…»

«Красный истребитель», как именовали Рихтгофена (по вызывающе броскому цвету, в который был выкрашен его самолёт), не стеснялся в выражениях. Лишь он сейчас мёртв…

Благодарственная весточка Начвоздухфлота Борейко в адрес Смольянинова за перевод мемуаров Рихтгофена

«Мы выбрались в спокойное место, и началась самая прелесть бомбометания. Ах, как дивно иметь возможность лететь по прямой, иметь отличный объект и точный приказ! По окончании того как ты скинул бомбы, постоянно испытываешь чувство, что ты выполнил что-то настоящее и чего-то добился, в то время как проплутав в отыскивании неприятеля и не сойдясь с ним в воздушной стычке, возвращаешься к себе с ощущением проигрыша…

Я постоянно бомбил с удовольствием, – продолжал Манфред, напирая на приятное воспоминание. – Мы развернулись и стали бомбить станцию. У нас было большое количество времени, потому, что никто нас не тревожил, не смотря на то, что вражеский аэропорт был совсем рядом. Но не было и следа русских лётчиков.

Залаяло пара противоаэропланных установок, но стреляли они почему-то совсем в другую сторону.

Нежданно мы заметили, что из ангара выводят вражеский аэроплан, но мы сомневались, что он станет нас нападать. Я по большому счету не верил в наступление – вероятнее, лётчик думал, что на данный момент на протяжении бомбёжки ему значительно надёжнее будет в воздухе, а не на земле…

Мы возвратились к себе кружным путём, ища русские лагеря. Было частично кроме того радостно поливать этих молодцов внизу пулемётным огнём, тем более что эти полудикие стада азиатов удивлялись такому огню куда больше, чем, к примеру, цивилизованные британцы.

Весьма интересно было стрелять и по кавалерии. Воздушные атаки наводили на них ужасную панику. Огромные веса наездников начинали непоследовательно скакать во всех направлениях.

Да, не желал бы я быть начальником казачьей много, в то время, когда начинается стрельба из пулемётов с аэропланов!

Скоро внизу показались отечественные траншеи. Нужно было сбрасывать последние бомбы, и мы решили устроить презент русскому наблюдательному воздушному шару – единственному, что у них имелся. Мы совсем удобно спустились к нему на расстояние всего в пара ярдов, дабы нападать. Действительно, мне не верилось, что я попал, – скорее, русские собственное руководство в воздухе на произвол судьбы и удрали…»

Смольянинов испытывал какое-то болезненное наслаждение, передавая эти строки по-русски. «Полудикие стада азиатов»… Что ж. на данный момент они взбунтовались, эти «полудикие стада». Российская Федерация охвачена невиданным хаосом. Должно быть, Манфред фон Рихтгофен рассмотрел что-то сверху, со собственного аппарата, в то время, когда поливал огнём русских воинов и казаков. Возможно кроме того, что-то пророческое было ему открыто.

Исступлённому, жестокому, сеющему смерть, «бессмертному» – и однако сейчас безнадёжно мёртвому «красному истребителю». Как он выразился? Не желал бы он, Манфред, быть начальником казачьей много…

Нежданно Смольянинов отыскал в памяти Ткачёва.

Вячеслав Матвеевич Ткачёв

Есаул Ткачёв прибыл знакомиться с личным составом Восьмого корпусного авиационного отряда, в то время, когда тот вошёл в состав дивизиона.

В далеком прошлом это произошло – в случае если делать выводы по количеству событий, свершившихся с той поры. И совсем сравнительно не так давно – в случае если смотреть на календарь.

Лето шестнадцатого года… Тогда Восьмая армия добилась успеха – наступая, заняла Луцк и оттуда направила удар на северо-запад, в сторону Ковеля.

Одиннадцатая армия – сосед Восьмой – взяла Восьмой корпусной летный отряд, и Ткачёв вылетел в его размещение.

Важный, без мельчайшего эмоции юмора, сухощавый, с шикарными казачьими усами, Ткачёв держался отстранённо, как словно бы между ним и другими людьми лежала незримая преграда. Он прекрасно знал себе цену – очень и очень высокую, а также на неспециализированных снимках смотрелся так, как будто бы его случайно поставили в центр группы: справа и слева от него оставалось свободное пространство, в то время как другие офицеры панибратски обнимались и касались друг друга локтями.

Смольянинов ему понравился: они были в чём-то похожи. Та же отъединённость и такое же хмурое одиночество.

Ткачёв пара раз останавливал взор на хромой ноге Смольянинова, но вопроса так и не задал.

Михаил Сергеевич, но, не рвался повествовать о собственном тяжёлом ранении. Не смотря на то, что если бы задал вопрос – поведал бы.

Данной ноге вправду «не везло»: в первый раз касательное ранение голени он получил в марте пятнадцатого, на протяжении воздушной разведки. Но это пережилось относительно легко. Михаил летал .

К тому времени у него уже имелось Георгиевское оружие – наградили за то, что при очень негативной погоде, подвергая жизнь собственную необыкновенной опасности от огня соперника, произвёл воздушную разведку тыла соперника и доставил особенной важности сведения…

А вот в ноябре пятнадцатого дело обернулось значительно ужаснее. Смольянинов уже возвращался из разведки. Три часа в воздухе – усталость сказывалась… и горючее закончилось.

Аппарат упал на землю с высоты в двести метров. Думали – погиб «отечественный Миша», достали из-под обломков: жив! Левое бедро переломано, лёгкое «надорвано», как выяснили доктора, суставы ушиблены – локти, колени… «Неспециализированное сотрясение всего тела».

Довезли до военного госпиталя – думали, утратят, но нет, живуч человек, выбрался… и возвратился на фронт.

Летать. Другого смысла у жизни нет.

…А вот о самолётах они тогда с Ткачёвым поболтали.

— Мне передали, что у вас репутация чудака, – увидел есаул, глядя на Смольянинова пристальным взором, противоречащим чуть смягчённому тону дружеской беседы. Как будто бы пробовал Ткачёв что-то рассмотреть в этом замкнутом, безрадостном молодом человеке.

Редко случается, возможно, думал тогда Ткачёв, дабы личность такая некомпанейская пользовалась среди товарищей общей любовью. А штабс-капитану Смольянинову и не требовались какие-то особые, шумные, с шампанским и тостами, проявления любви: ему достаточно было, что его уважают и знают ему цену.

Долг же собственный перед Отечеством он постоянно выполнял неукоснительно.

Что же до «чудачества»… С радостью всё поведает начальнику дивизиона.

— Увлекательны мне различные аппараты, – кивнул Смольянинов. – И особое пристрастие, не скрою, питаю к военнопленным германским аэропланам. Желал бы я знать, что творится в голове у отечественных германских соперников? Вот бы определить…

(Всего два года пройдёт – и будет он сидеть в немыслимом, как казалось тогда, под Луцком, Токио и просматривать на немецком языке откровения Манфреда фон Рихтгофена, «красного истребителя» – не того «красного», с которыми на данный момент белые отряды сражаются в Сибири, а «красного» по цвету аэроплана… Век невинности, век хоть и ожесточённый, но – дореволюционный…)

— А на каком аэроплане вы на данный момент изволите летать? – интересовался Ткачёв.

— В случае если вам уже доложили, что на немецком, так это действительно, – ответил Смольянинов. – «Эльфауге», прошу обожать и жаловать. «L.V.G.». Был верным товарищем одному немцу, а сейчас и мне является верой и правдой. Практически совсем новый.

Трофейный "Эльфауге" летчика В. А. Ходоровича. Киев, 1919
Источник: Хайрулин М. А., Кондратьев В. И. "Военлеты погибшей империи. Авиация в гражданской войне"

— Вы, говорят, и на «Альбатросе» летали?

— Я на всём, что в руки попадалось, пробовал, но данный полюбил особенно, – отвечал Смольянинов. И мрачное лицо его ненадолго просветлело, в то время, когда он заговорил о любимом самолёте…

Извините, мы не знали, что он невидимый

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: