Они мечтали о счастье

На эту фотографию я наткнулся практически случайно. Мелкий картонный чемодан упал мне на голову, в то время, когда я шуровал в кладовой. Под кипой рассыпанных бумаг выделялся чёрно-белый снимок с зубчатыми краями.

На потускневшем изображении: с детьми на руках — моя бабушка. «Киев 1941-ый» — прочёл я на обороте и отыскал в памяти рассказ мамы о войне.

Партбилеты, свидетельства о рождении, наградные грамоты – всё, за что нацисты имели возможность определить в человеке коммуниста либо иудея. Моя мама, будучи тогда десятилетней дивчинкой, щурилась от гари, пробегая ежедневно мимо, по пути бомбоубежище. В семье было шесть человек, и в один раз младшая сестра замерла у входа в укрытие. светло синий море над головами растворялось в фейерверках. Это германский самолёт сбрасывал зажигательные бомбы на Крещатик.

Мама говорила так: «Профиль сестры с бантом, обращенный в небо, и в том месте, где крыши, красным карандашом словно бы начертано: «Грежу о счастье». Небо было забито тучами, как ватой. Скоро темнело и детям чудилось, что всё это сон». Какой-то мужчина подхватил детей в охапку и толкнул во тьму убежища. В то время, когда возвращались к себе, прямо на том месте, где они загляделись на бомбёжку, зияла воронка от опоздавшего боеприпаса. Дожить до эвакуации оставалось два дня.

Чёрный август в начале ВОВ; чёрный — в дыму. Немцы имели возможность ворваться в город со дня на сутки. Наоборот дома, где жила моя бабушка, чадил разбитыми окнами разграбленный колбасный цех. С утра до вечера на его огромной плите люди жгли документы. Партбилеты, свидетельства о рождении, наградные грамоты – всё, за что нацисты имели возможность определить в человеке коммуниста либо иудея.

Моя мама, будучи тогда десятилетней дивчинкой, щурилась от гари, пробегая ежедневно мимо, по пути бомбоубежище. В семье было шесть человек, и в один раз младшая сестра замерла у входа в укрытие. светло синий море над головами растворялось в фейерверках. Это германский самолёт сбрасывал зажигательные бомбы на Крещатик.

Дожить до эвакуации оставалось два дня.

Утром 15-го сентября забежал проститься двоюродный брат Борис. Он получал образование армейском училище и сейчас ожидал отправки на фронт. Временно всем курсом их разместили в холе гостиницы «Чайка». Борис сказал нарочито радостно, вперемешку о том, как купался в озере с кувшинками, о поле ромашек, о вещах, каковые нужно обязательно забрать в путь.

Родные посидели на тюках с поклажей, простились и отправились на вокзал.

В товарном вагоне пахло фанерными перегородками, наспех сколоченными в ячейки для четырёх семей. Дети запрыгивали на полки и без звучно принимали себе под головы сетки с кукурузой и куклы для мелких. Когда поезд тронулся, дамы завыли. Казалось, что матери изображали шум сирены о воздушной тревоге; качали головами и плакали. Кое-какие тянулись к окну, в последний раз взглянуть на родной край. А через час война кончилась.

Под стук колёс мелькали пустынные деревни, из паровозного фонаря рождались чудесные мотыльки, и оживился разговор о хлебе насущном. Раздобыть хлеб вызвался мой дедушка. На первой же остановке он забрал домашнюю швейную машинку и провалился сквозь землю в толпе галдящих менял.

Стоянка была продолжительной, но дедушка всё не оказался.

Тревожное ожидание как штык ударило рывком поезда. Эшелон тронулся, загремел и собрал скорость. Бабушка кричала мелькавшим людям имя деда и рвала на себе волосы. «Николай! Николай!» — летело над полустанком. «Ай! Ай!» — отвечал паровозный гудок.

Остаться одной с детьми на руках в первые же месяцы войны — какое количество страха зарубцевалось в сердце за одну 60 секунд!

Спустя семь дней прибыли в город Куйбышев. Вот где было счастье: заметить на перроне живого и невредимого дедушку. Отстав от поезда, он упросил раненных солдат забрать его в идущий следом эшелон, и смог добраться до Волги кроме того стремительнее родственников.

Дед мой отправился в исполнительный комитет и сообщил: «Так, дескать, и без того, из Киева за Урал эвакуируется сапожный цех. Разрешите указание разместить его в вашем городе. Будет от нас польза».

Чем особым возможно было убедить управление незнакомой области, – понятия не имею, но, дед договорился, и до сих пор слывёт основателем обувной фабрики в городе Куйбышеве. Четыре семьи высадились вместе с не ахти каким оборудованием. Их разместили на втором этаже опустевшего центрального универмага.

Начались хлопоты по устройству на новом месте. А поезд отправился дальше. Весть о том, что где-то под Оренбургом эшелон загорелся и сошёл с рельсов, ужаснула оставшихся в живых.

Возможно, это была диверсия.

Спустя десятилетия мама определила судьбу двоюродного брата. 19 сентября гитлеровцы вошли в Киев. И в то время, когда невооружённые курсанты заметили нацистов в вестибюле гостиницы – было поздно.

Под ливневым дождем пуль кое-какие повыпрыгивали в окна, но большая часть так и остались в креслах, кушетках, с кровавыми кляксами на гимнастёрках.

Борис, также перемахнув через подоконник, скрывался в привычных закоулках. Тут рядом жил его закадычный приятель Мирон Кацуба. Сейчас они встретились одним взором и осознали всё. «Реализует» — думал Борис, схоронившись в сараюшке за Мироновым домом. Лишь немцы показались во дворах, — Кацуба указал им закуток, где укрывался его бывший товарищ.

Об этом моя мама определила от Бориса, что пережил концлагерь и плен.
По окончании войны они получали образование университетах, купались в озере с кувшинками, растили детей и терялись по дальним весям. Лишь фотография сохранила их совместно. В соломенных шляпах, у бабушки на руках.

Чёрная весна в текущем году, дождливая. Я стучу по клавиатуре. Мне также снятся сны, и я также грежу о счастье.

Волошинский Анатолий

Три обманутых Елены ищут управу на брачного афериста

Увлекательные записи:

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: