Генри лайон олди «реквием по мечте»

— Сварен рис у меня, сдоено молоко,

В поймах на сочных лугах стада пасутся

Мои сыновья со мной, они здоровы,

В случае если желаешь ливень отправить, пошли,

о небо!

— Плот надежный я себе сколотил,

Переплыв поток, вышел на тот берег;

Больше данный плот не надобен мне —

В случае если желаешь ливень отправить, пошли,

о небо!

Это был совсем неверный японец. Верные японцы должны заниматься чайной церемонией и каратэ. Так сказал мой папа, еще до ухода в Сальферну, а мой папа знал обо всем на свете. Задолго до моего рождения он три года жил на Континенте, и в том месте видел настоящую чайную церемонию, в то время, когда девушки в шуршащих кимоно с драконами разносят зрителям пахнущий соломой чай, а громадные дядьки, обнажённые по пояс, лупят друг друга ногами по голове.

У отца кроме того сохранился рекламный проспект с блестящей Фудзиямой, где говорилось о духе Ямато и Бусидо-шоу, которое и видел мой папа вместе с двумя тысячами визитёров Эдо-тауна.

А Хосита был совсем неверный японец. Каждый раз, в то время, когда он принимался заваривать чай, я подглядывал за ним в надежде заметить что-то потрясающее, но мин. через двадцать мне до чертиков надоедал его неподвижный взор, уставленный в коричневую пористую чашку, да и места он выбирал совсем идиотские — то у крикливого водопада Намба-оу, то в невообразимой каменной осыпи Белых скал, то еще где-нибудь, где не то что чай — джин выпивать неприятно.

И вдобавок он имел возможность часами ходить по двору отечественной фермы за индийским петухом Брамапутрой, приобретённым по дешевке моим старшим братом, кроме этого до его ухода в Сальферну. Хосита перепрыгивал с ноги на ногу, подолгу застывал, задрав острое колено к подбородку, и время от времени тихо кукарекал, похлопывая ладонями по худым ляжкам.

А в то время, когда Брамапутра сцепился с бойцовым соседским Джонни и, окровавленный, но гордый, погнал растерзанного кохинхина через целый двор — отечественного японца три дня не было возможности извлечь из курятника. Он кроме того дремал в том месте, непрерывно смазывая Брамапутру вонючими мазями, принося ему минеральную воду и угрожающе горбясь при виде побитого Джонни, уныло выглядывающего из-за изгороди.

Клянусь вам, он кроме того почву начинал рыть босой ногой, а волосы на круглой голове Хоситы топорщились гребнем, разве что тёмным и лоснящимся. Хохот да и лишь — но я скоро отвадил соседскую мелюзгу, насмехавшуюся над беспомощным японцем.

А сейчас, в то время, когда я остался один и только благодаря Хосите имел возможность тащить на себе всю наследственную ферму…

— Чего ты желаешь от судьбы, Хо? — задавал вопросы я иногда.

— Ничего, хозяин.

— Совсем?..

Он радовался. Он был совсем неверный.

Або из зарослей также сторонились японца. Они выменивали на окрестных фермах ткани и железо, принося с собой все, что когда-либо росло либо бегало в путанице их бурых стволов и лиан. Приход або означал громадную пьянку, неистовый торг на ломаном сленге приграничья и небольшое воровство с обеих сторон.

В результате дикое зверье приобщалось к цивилизации при помощи приобретённых ножей, а меню местных забияк обогащалось вяленым филе удава, прекрасно идущим под мутное бататовое пойло.

Время от времени кто-нибудь из або уходил в Сальферну, так и не выплатив менового кредита, но мы в большинстве случаев отказывались от настойчивых предложений шамана возвратить деньги. Папа постоянно говорил, что ушедшие за грань не платят оставшимся, а как в том месте оно именуется — Валгалла, эдем либо Сальферна… Мой папа знал про все на свете, и смеялся нужно всем на свете, и в один раз ушел с або в Сальферну.

Я-то знал, что он ушел за мамой, он так и не сумел привыкнуть к ее смерти, и это было, пожалуй, единственное, над чем он не смеялся. Папа ушел за мамой, а брат сказал, что уходит к ним, а я остался, потому что был через чур мелок, дабы верить в радужный круг, где исполняются просьбы. В такое возможно поверить, в то время, когда больше верить не во что, и делать больше нечего, и ничего не осталось, а у меня осталась ферма, мамина ферма, и если бы не немногословный улыбчивый Хосита…

Доход для чайников.

— Чего ты желаешь от судьбы, Хо?

— Ничего, хозяин.

— Совсем?..

Так же тихо он оправился вскапывать Бакстеровский огород, по окончании того, как Громадный Бен ввалился к нам во двор и принялся кричать, тыча мне в шнобель перья собственного ободранного Джонни. Брамапутра спрятался в курятник и клюва оттуда не показывал до вечера, я старался не отходить от валявшейся у забора лопаты, а Хосита поклонился багряному Бену, и позже вскопал ему целый огород. Практически целый.

Очень ласковые ростки спаржи он окапывал руками, тыча в почву растопыренными пальцами и разминая любой комочек, совершенно верно как отечественный Брамапутра в отыскивании червя.

Бен постоял над ним, поразмыслил и пнул почву носком ботинка. По окончании недельной жары все высохло и растрескалось, так что Бен попрыгал на одной ноге, по окончании притащил мотыгу и послал японца к себе. Бакстеровский мальчик, ябеда и шалопай, завопил что-то вслед про узкоглазых бабуинов, но папашанеожиданно отвесил ему хорошую затрещину и продолжительно провожал взором подпрыгивающую походку дарового работника.

Я замечал за происходящим в щель изгороди, через которую и протиснулся к нам злосчастный Джонни, утративший самолюбие и хвост, а Хосита тут же по возвращении поволок корм собственному обожаемому петуху, по окончании чего они на несколько с час плясали у сараев, размахивая крыльями и согнутыми руками и задирая ноги пяткой наружу. Я думаю, Хо не отказался бы от Брамапутриных шпор, без которых его костлявые пятки смотрелись обнажёнными и нелепыми.

Возможно, то же самое поразмыслил охотник Аллан и трое приезжих, подрядивших Аллана отвести их в заросли. По деревне прошел слух, что гости планируют в Сальферну, но зная норов або и их отношение к интересным чужакам — зная и не хотя портить налаженных взаимоотношений, все засовывали язык куда положено и помалкивали.

Вся эта компания торчала у отечественного забора, бывши в состоянии крайнего радости, позже один из чужих стёр слезящиеся глаза и кинул Хосите монету. Тот поднял ее, сдул пыль и вернул обладателю.

— Ты не желаешь денег? — удивился приезжий.

— Нет, господин.

— Чего же ты тогда желаешь?

— Ничего, господин.

— Совсем?..

Хосита улыбнулся. Приезжие переглянулись и двинулись дальше, что-то разъясняя мерно шагающему невозмутимому Аллану.

Самый толстый начал крутить у виска сосискообразным пальцем и получил себе неприятеля в моем лице. Все-таки японец был моим работником… либо моим втором? В случае если лишь работник может трудиться безвозмездно, а приятель молчать семь дней и годиться тебе в отцы. Они ничего не смыслили в жизни, эти приезжие, и они уходили в Сальферну, уходили, сохраняя надежду возвратиться, и исходя из этого ничего не смыслили в жизни.

Папа шел за мамой, брат — за ними, либо за чем-то своим, непроизнесенным, а они шли из собственной, муниципальный корысти, и весьма многого желали от судьбы, ничего в ней не осознавая, и опасались або.

А я не опасался и, войдя в дом, сообщил радующемуся японцу, сидящему на поношенной пестрой циновке: Хо, на следующий день я ухожу в Сальферну. Аллан совершит радостных приезжих, а я пройду за ними. Хо, мне пора, возможно.

— Да, хозяин, — кивнул Хосита и сунул в котомку коричневую пористую чашку. Я осознал его жест.

— Хо, я знаю, за чем иду. Либо делаю вид, что знаю. А для чего идти тебе? Чего ожидаешь от Сальферны ты?

— Ничего, хозяин.

— Тогда для чего?!.

Он улыбнулся, привычно вздергивая верхнюю губу. Он был совсем неверный японец.

Ночью отправился ливень, и мне снова приснился мой сон. Он снился нечасто, всего шесть раз, я не забывал совершенно верно, и в нем снова сплетались переходы, копоть низкого прогибающегося потолка, вязкие кличущие тени, и мама, лишь весьма грустная, склонившаяся над лежащим у нее на коленях отцом, бледным, неподвижным, с чернеющим третьим глазом на разгладившемся лбу, а брата не было, он тонул в рыхлом смраде, и это было весьма стыдно, до рези в животе, до слез, и я не желал в том направлении нырять, но было нужно, и Хо, не добрый жёсткий Хо, ранее ни при каких обстоятельствах не снившийся, и рыжий взъерошенный Брамапутра, клюющий кричащего шамана або, и…

— Поднимайся, хозяин. Аллан увел чужих в заросли. Пора.

Я поднялся, и мы пошли. Вряд ли тут годилось второе определение, не считая простенькой твёрдой фразы: я поднялся, и мы пошли. Пошли, подхватывая собранные предусмотрительным японцем котомки, а за фермой давал слово присмотреть Громадный Бен, по окончании огорода неожиданно подобревший.

До тех пор пока я ожидал, Хо втолковывал ему о тонкостях обращения с Брамапутрой, о его любви к замоченному саго, о необходимости ежедневной чистки хвостового оперения, причем Громадный Бен пристально слушал многословного японца, кивая и соглашаясь — а слушать пристально кого бы то ни было по большому счету не входило в привычки семейства Бакстеров. Мне думается, что в случае если бы не Бен и его ободранный Джонни, проникшиеся к Хосите с отечественным рыжехвостым индусом искренним уважением — Хо в обязательном порядке прихватил бы в заросли избалованного нахального Брамапутру, дабы иметь наслаждение лично руководить чисткой хвостового оперения.

Так что, лавируя между стволами, я в мыслях поблагодарил Громадного Бена, а Хосита делал это вслух и довольно продолжительное время.

…Аллан честно отрабатывал полученный задаток и протащил задыхающихся работодателей сперва по рвущим подошвы Белым горам, позже кругами через шипастый кустарник, и только позже выволок насладившихся экзотикой приезжих на более либо менее проходимые охотничьи тропы. Я осознавал, что мы с Хоситой имели возможность быть негромкими и незаметными только для интересных чужаков, но Аллан всю жизнь провел в зарослях — да и закончил ее в том месте же — и временами охотник фыркал в ворот потрепанной куртки, косясь на шевелящиеся ветки, а глаза его щурились до обидного радостно.

Плевать было Аллану на нас — он давал обещанный товар за выплаченные деньги, а другое его не интересовало. Среди охотников случались самоубийства, да и убийства также, но никто из идущих по зарослям не уходил в Сальферну. И в случае если кто-то и отыскал бы неспециализированный язык с Хоситой — так это охотник Аллан.

— Чего ты желаешь от судьбы, Хо?..

Да, они бы осознали друг друга.

За пять дней дороги я очень многое определил. Я выяснил, что толстого остроумца кличут Ян, и его весьма недолюбливает медлительный обладатель и жёлчный Макс перебитого носа со необычной фамилией Гартвич. Я определил, что Макс шел в Сальферну за судьбой, подтверждая это желтизной изможденного лица, жирный Ян — за чем-то, что он именовал научным объяснением, а успевающий везде ленивый Гартвич…

Гартвич шел за компанию.

Из всех них я осознавал только Макса, по причине того, что в Сальферну не ходят за компанию, и тем более за научным объяснением, в том направлении идут за мамой, либо в то время, когда больше идти некуда, либо так, как ходят або — окончательно. Лишь шаман не имеет права уйти в Сальферну, и его просьбы ни при каких обстоятельствах не исполнятся, и этим шаман расплачивается за знание.

Я ощущал, что и за мое знание нужно будет платить, потому что сердце опытного в доме плача, а сердце дурака в доме радости; так писал мой папа в ежедневнике, забытом на столе, либо покинутом намерено, ежедневнике, где жизнь шла вперемешку с выдумкой, сказкой, и жизнь была причудливей выдумки, а сказка ужаснее жизни, и в финише я начал понимать, как мой смеющийся папа смог уйти с або в Сальферну.

И еще я выяснил, что с охотником Алланом здороваются кивком, по причине того, что проводнику, приобретённому за деньги, руки не подают.

Я большое количество определил за пять дней дороги, и в первый раз в жизни начал опасаться або, я шел в Сальферну тайно от них, и не знал, о чем буду просить. Сначала я помой-му знал, но за эти дни набежало через чур много различного, и в то время, когда шестым утром мы наконец вышли из зарослей — я нежданно для самого себя поблагодарил Хоситу за его молчание. Он поклонился, почему-то сжав пальцы в мелкие кулачки и согнув руки перед собой.

Бедный одинокий Брамапутра, как ты в том месте?.. Но, это не имело никакого значения, по причине того, что мы уже пришли.

Мы с Хо видели радужный круг Сальферны, и темнеющий вход за ним, совершенно верно таковой, как обрисовывал его безумный старик Якоб, в то время, когда дети планировали в его хибаре холодным вечером; видели охотника Аллана, остановившегося на самой границе круга входящих, и махнувшего оттуда замершим спутникам; и видели мелкий блестящий пистолет в руке Гартвича, направленный на легкомысленно поворачивающегося Аллана.

Звериного инстинкта охотника хватило на два судорожных выстрела, по окончании чего Аллан негромко лег на размытой линии круга, головой ко входу. Серый Гартвич подхватил обмякшего Макса и поволок в Сальферну, не обращая внимания на спотыкающегося сзади толстяка Яна, придерживающего на бегу перебитое левое предплечье. Они остановилось у входа, не решаясь ринуться вовнутрь, и данной заминки хватило для многого.

За спиной колеблющихся чужих медлительно встал убитый охотник Аллан. Он был целый в какой-то бурой грязи — лицо, руки, одежда — а в нижней части живота чернело пулевое отверстие, из которого уже прекратила сочиться кровь. Вязкая, запекающаяся кровь.

Аллан наблюдал прямо перед собой, и это не напоминало взор живого человека — так наблюдали мертвецы из нескончаемых историй хихикающего ветхого Якоба, и я закричал, но непривычно твёрдая рука Хоситы зажала мне рот, и не разрешила кинуться в том направлении, где мертвый стоял за поясницами живых.

Но, не совсем живых, либо совсем неживых, потому что древесным перемещением Аллан засунул нож в широкую пояснице Гартвича, и тот охнул и выпустил сбитого последним выстрелом Макса, и Гартвич пополз по земле, но неподалеку, и затих, под визг трясущегося Яна, хватающегося за сердце, оплывающего рядом с неподвижным Максом…

Гартвич поднялся. Он стоял спиной ко мне, и из данной поясницы нелепо торчала рукоятка охотничьего ножа; он стоял перед Алланом, и с него стекала невесть откуда взявшаяся нечистая вода, она текла с волос, каплями скатывалась по рукавам, повисая на сведенных агонией пальцах…

Нет, Гартвич не был ранен. Он был убит.

В тот момент, в то время, когда существо, еще пять мин. назад носившее необычное имя Гартвич, вцепилось в горло существу, еще пять мин. назад носившему имя Аллан, и оба мертвеца остановились, шатаясь в неустойчивом равновесии — на непокрытую голову охотника опустилась робкая, но настойчивая рука поднявшегося убитого Макса. Два покойника рвали на части третьего, и толстый Ян начинал ворочаться, силясь привстать на подламывающихся локтях…

Мой кошмар прорвался наружу. Это к моему горлу тянулись синеющие пальцы, это в меня желали они войти, смертным холодом прорастая через

тело, становясь мной, растворяясь и растворяя… Что ж ты наделала,

Сальферна?!..

— Идем, хозяин. Они желали — они взяли. Ты также желал. Идем.

Я не отправился. Я стоял на границе круга, не видя копошащихся медленных

мертвецов, начиная осознавать Сальферну, место, где исполняются просьбы,

начиная осознавать маму над трехглазым затихшим отцом, так и не выпустившим из рук тусклый ствол, брата, без движений спокойного в извивающихся стыдных тенях, начиная осознавать; и я молил Всевышнего, какой он в том месте ни имеется, дабы вышедшие из кустарника або поскорее убили меня, молил не разрешить мне упасть в круг, не разрешить приобщиться к ушедшим; и первое копье, узкая зазубренная нить, не дотянулась до моей груди, прерванная в воздухе крылом Брамапутры, либо рукой Хоситы, и мне было тяжело додумать эту идея до конца.

…Або нервничали, размахивали копьями, крича свистящими высокими голосами, а в их гуще плясал бойцовый петух Хосита, приседающий, рукоплещущий ужасными крыльями, с красным гребнем волос в запекшейся крови, и шаман надрывался, пробуя перекричать вопли и шум, и все-таки перекричал, и оставшиеся в живых побежали, бросая оружие, оглядываясь, повинуясь приказу шамана, ни при каких обстоятельствах не уходящего в Сальферну и опытного то, что сейчас знал и я.

Сальферна делала не все жажды. Через чур дешево, через чур наивно, через чур по-человечески!.. Увы, она делала лишь предсмертные жажды.

И делала их — посмертно!

И только шаман, ветхий, сгорбленный материалист, имел возможность представить себе хаос, в случае если на данный момент на границе круга убьют человека, что не желает ничего.

Либо, вернее, что желает НИЧЕГО!

— Чего ты желаешь от судьбы, Хо?

— Ничего, хозяин.

— Совсем?..

Это был совсем неверный японец.

Источник: издание КЭМПО 1992 год. http://tomsktracker.org/viewtopic.php?t=117136

фильм последнее лето (русский реквием по мечте)

Увлекательные записи:

Похожие статьи, которые вам, наверника будут интересны: